С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
— Заходите. Здесь около печи найдётся место...
Спотыкаясь о лежащих на полулюдей, задевая коленями за лавки, где тоже были раненые, она стала пробираться к печи, белевшей в дальнем углу комнаты. Здесь Станкович схватил её за руки и усадил на скамью рядом с собой. Несколько минут они сидели прижавшись друг к другу и не могли вымолвить ни слова.
Затем он повернул к ней свою голову, плотно, почти до бровей, забинтованную белой повязкой, окровавленной на затылке, и спросил так, будто они виделись вчера:
— Где это вас контузило, Александров?
— В бою при Шевардине.
— А я ранен сегодня после двух часов дня за Центральной батареей. Схватились мы с французскими кирасирами. Едва они меня не зарубили, басурманы...
В эту минуту Надежде захотелось изо всех сил прижать к своей груди его буйную лихую головушку, потом осыпать его лицо поцелуями и зарыдать в голос от радости, что они увидались, от страха, что он ранен, от горя, что их новая разлука неизбежна. Но ничего этого здесь делать было нельзя. Ни вздоха, ни всхлипа не могла она себе позволить. Только слёзы покатились у неё по щекам, и он стал их вытирать своей горячей ладонью.
— В Смоленске пятого августа, — продолжал говорить Станкович, — наши полки стояли близко. Я отпросился на вечер у Клебека, но ваш арьергард уже ушёл...
Она кивнула, всё ещё боясь разжать губы.
— Потом Белоконь привёз вашу записку, Александров. Как я был рад, что вы помните о нашем уговоре...
— Да, — глухо сказала она.
— Война кончится. — Майор в темноте нашёл её руку и поцеловал. — Мы останемся живы. Мы будем счастливы, как никогда прежде...
— Господа, — плачущим голосом произнёс толстый офицер под шинелью на лавке слева от Станковича, — умоляю вас, перестаньте. Дайте покоя нам всем. Завтра поговорите. Завтра!
Её возлюбленный встал и довольно грубо отодвинул от края лежанки на печи какого-то человека в тёмно-зелёном пехотном мундире. Потом он помог забраться на печь Надежде, положил рядом с ней её саблю, подоткнул со всех сторон шинель. Он наклонился к ней, и они быстро поцеловались. Губы Станковича были сухими и жаркими. «Он тяжко болен, — подумала Надежда. — Ему плохо... Владычица Небесная, заступница моя перед Богом, спаси его и помилуй!»
Какое-то время она ещё прислушивалась к дыханию своего доблестного гусара. Он находился на расстоянии вытянутой руки от неё — лежал внизу на лавке, придвинутой к печи. Но скоро неимоверная усталость сморила её. Надежда заснула, а точнее, провалилась в беспамятство и снова открыла глаза лишь при свете дня.
В избе было пусто. На лавке под печкой сидел не майор Станкович, а её правофланговый Мелех.
— Слава Богу, вы очнулись, ваше благородие, — сказал он.
— А где все... остальные? — спросила она.
— Увезли их поутру в госпиталь, в Можайск.
— Почему меня не разбудили?
— Не смогли, ваше благородие. За плечи вас трясли, на печи усаживали, водой в лицо брызгали. Особенно один гусарский майор старался. Но вы были как мёртвый.
— Ничего такого не помню. — Надежда потёрла лоб рукой.
— Он вам даже часы оставил. Сказал, вы у него забыли...
Надежда взяла из рук солдата серебряный швейцарский брегет на длинной серебряной же цепочке. Помедлила и щёлкнула крышкой. Внутри лежал клочок бумаги. На нём тупым карандашом было нацарапано всего пять слов: «Всегда люблю. Помни. Твой Станкович».
8. ОРДИНАРЕЦ КУТУЗОВА
...Я вошла и не только с должным
уважением, но даже с чувством
благоговения поклонилась седому
герою, маститому старцу, великому
полководцу. «Что тебе надобно, друг
мой?» — спросил Кутузов, смотря на
меня пристально...
К числу людей, которые умеют прекрасно устраиваться в жизни, несмотря ни на какие передряги, без сомнения, принадлежал и корнет Дмитрий Бурого, полковой казначей Литовского уланского полка, двадцати трёх лет от роду, из дворян Курской губернии, где за его отцом было сто восемьдесят девять душ крепостных крестьян мужского пола. С полковой казной в опечатанном ящике, с шестью солдатами для его охраны, с денщиком и камердинером, в повозке с большим запасом продовольствия и самоваром он совершил вместе с полковым обозом переход от Гродно до Бородина, так ни разу и не увидав неприятеля, ночь с 25-го на 26 августа хорошо спал, а сегодня вовремя пообедал и приветствовал поручика Александрова со всем радушием и весёлостью.
Правда, глядя на осунувшееся от бессонных ночей и усталости лицо своего однополчанина, сильно к тому же хромающего, Дмитрий испытал что-то вроде укора совести. Он тотчас пригласил поручика в свою палатку, накинул ему на плечи широкий овчинный тулуп, дал миску горячего супа и велел своему денщику заняться контуженой ногой Александрова.
Пока Надежда ела суп, солдат осторожно расстегнул боковые пуговицы у неё на левой штанине, с трудом стащил с опухшей ноги сапог, снял повязку с раны над коленом. Лечение он предлагал простое: рану промыть спиртом, а всю ногу обмотать бинтами, смоченными в спирте.
Надежда, привыкшая к тому, что кругом ничего не сыщешь, вопросительно посмотрела на Бурого: ни спирта, ни бинтов у неё не было. Но у полкового казначея нашлось и то и другое, а также время, чтобы заниматься делами однополчанина. По просьбе Надежды он отправился на поиски Зануденко, и скоро денщик уже стоял перед ней, вытянувшись по стойке «смирно».
— Где ты был эти дни? — грозно спросила Надежда, нащупывая рукой лежащий у неё за спиной хлыст.
— На остатней дороге, ваше благородие! — гаркнул Зануденко.
— Где-где?!
— На остатней дороге. А казаки меня в лагерь не пустили и вашу шинель, что мехом подбита, хотели отнять...
— Не лги!
— Никак нет, ваше благородие! Лгать теперь совсем невозможно! — Он сообразил, что барин настроен решительно и за самовольную отлучку может его побить. Потому денщик с невыразимой преданностью заглядывал Надежде в глаза.
Положительно она не знала, что ей делать с этим человеком. Бывший гусар был рассеян, забывчив, часто терял и портил её вещи, иногда не мог выполнить простейших поручений. Единственное, что выходило у Зануденко очень хорошо, — чистка барских сапог, лошади и конской амуниции. Как-то из-за своей неповоротливости он попался под горячую руку Подъямпольскому, и тот приказал дать ему сто шпицрутенов для науки. Но Надежда не допустила этого. Она всегда помнила, что Зануденко — увечный воин и что она сама его выбрала, руководствуясь определёнными соображениями. Однако сегодня её терпению пришёл конец: ведь по милости этого дурака она три дня страдала от холода и, кажется, здорово простудилась.