С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
Следуя неписаной традиции, офицеры Литовского полка на другой день устроили такую же вечеринку для ахтырцев. Но Надежда на ней не была. Подошла её очередь дежурить по полковым коновязям, и она весь день носилась по лагерю с десятком неотложных дел. С утра ей пришлось проверять вместе с коновалом конский лазарет, где стояли лошади осаднённые, то есть имевшие раны от сёдел на спине и боках, и писать рапорт об их состоянии. Затем её позвали к коновязям эскадрона подполковника Лопатина. Там за ночь пали две строевые лошади, до крайности изнурённые в недавнем походе. Ближе к полудню пришли возы с фуражом, и возникла целая история из-за того, что вместо сена была доставлена солома, да ещё один воз был с соломой гречневой, которую принимать для кормления строевых лошадей не разрешалось.
На бивуаке своего эскадрона Надежда появилась далеко за полночь. У палатки со стонами и ругательствами поливал себе голову водой из кувшина Семён Торнезио.
— Что это с тобой? — спросила Надежда.
— Ох, брат, с ахтырцами хоть за стол не садись! — пожаловался корнет. — Напоят до умопомрачения. В лейб-гусарах служил, а такого дикого пьянства не видывал!
— Как? — удивилась Надежда. — При генерале и двух полковых командирах?
— Да нет же, все они ушли через час. Из старших офицеров остался один Давыдов. Ну и пошло-поехало...
— А ты зачем пил?
— Чёрт его знает, — сокрушённо произнёс Семён. — Начали они нас дразнить, задирать. Что вы, мол, как девицы красные. А потом, всё-таки лестно. Со знаменитым поэтом в компании...
— Сам виноват, что послушал этих забулдыг...
— В пять утра идти на пикет с солдатами. — Торнезио-младший подал Надежде второй кувшин с водой: — Сделай милость, Александр, полей мне прямо на затылок, а то голова трещит...
Надежда не рассчитывала на новые встречи с Денисом Васильевичем Давыдовым. Однако свела их судьба с глазу на глаз в селении под Смоленском. Гусар, поэт и будущий партизан вместе с собутыльниками рыскал по округе в поисках спиртного, которое благодаря их усилиям быстро кончилось в лагере. Надежда же с командой эскадронных хлебопёков ездила за мукой на мельницу, и мельничиха, пригласив в дом молодого офицера, угостила его молоком.
Едва Надежда пригубила чашку, как в сенях послышались мужские голоса. Дверь отворилась, и на пороге появился её давний знакомец корнет Волков. Тотчас она вскочила на ноги, сжала кулаки, готовая к отпору. Но Волков не ожидал такой встречи. Окинув корнета Александрова неприязненным взглядом, он отступил к двери и спросил у мельничихи:
— Хозяйка, водка есть?
— Нету, батюшка барин. Не держим мы её, злодейку. Вот молочка могу дать.
— Молочко... — Волков скривился. — Пусть его пьют бабы. А улану в походе нужна водка!
Теперь в горницу втиснулся во всём строевом облачении гусара Денис Давыдов. Надежда вежливо поклонилась подполковнику, взяла свою четырёхугольную шапку и шагнула к двери. Ахтырец с похмелья был мрачен и еле кивнул уланскому обер-офицеру. Уже закрывая дверь, она увидела, как Волков с ехидной улыбкой что-то шепчет на ухо поэту и круглые глаза у того делаются ещё круглее, а чёрные кустистые брови ползут вверх.
Надежда забыла об этой встрече. Но Давыдов не забыл. Через двадцать с лишним лет он написал в письме своему молодому другу Александру Сергеевичу Пушкину: «Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во всё время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде, вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров — женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на бивуаках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, — вина не было ни капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: это Александров, который, говорят, женщина. Я бросился на крыльцо — но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видал во фронте, на ведетах — словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду; эта грамматика была забыта тогда...»
Позиция у Смоленска многим показалась весьма подходящей для генерального сражения. Так думал и Наполеон, приказав корпусам маршалов Нея, Мюрата и Даву начать наступление на город в шесть часов утра 4 августа 1812 года. Защищали Смоленск в этот день три пехотные дивизии из корпуса генерала Раевского. Чуть позже им на помощь прибыли два полка из 4-го кавкорпуса генерала графа Сиверса.
В колонне «справа по три» литовские уланы шагом прошли по улицам Смоленска на западную его окраину, к деревне Рачевке. Трубачи ехали впереди и играли «генерал-марш». За ними следовал подполковник Штакельберг в своём тёмно-зелёном драгунском мундире. Далее выступали все восемь эскадронов. За полторы недели в лагере люди и лошади отдохнули. Веря, что сегодняшнее главное сражение с неприятелем принесёт победу, солдаты смотрели весело. Офицеры, надев по такому торжественному случаю серебряные перевязи и шарфы, тоже думали о предстоящей схватке.
Подъямпольский вёл эскадрон полковника Скорульского с немалой гордостью. Вверенное ему подразделение находилось в полном порядке и проделало весь переход из Гродненской губернии в Смоленскую с наименьшими в их полку потерями. Всего-то погибло у него шесть нижних чинов, девять пропало без вести и семь бежало, пало три строевые лошади [77] . Корнеты его не подвели. День и ночь, не зная отдыха, находились они при взводах, воодушевляли рядовых своим примером, следили за каждым их шагом, если нужно, помогали.
77
РГВИА, ф. 489. оп. 1, д. 2657, л. 97 оборот. «Рапорт Литовского уланского полка за июль 1812 г. Данные на 1 августа: в эскадроне полковника Скорульского офицеров — 5, унтер-офицеров — 12, трубачей — 2, рядовых — 99, строевых лошадей — 127».
Теперь ехали они на пир кровавый с радостными лицами, и Подъямпольский их понимал. Трудная черновая офицерская работа, которой на первый взгляд и не видно, осталась позади. Их ждало просторное поле, где на другом конце блистали каски французских кирасир и драгун, трепетали на ветру цветные флюгера на пиках польских легкоконников. Вот уж нынче молодёжь из эскадрона полковника Скорульского разгуляется, покажет себя во всей красе и доблести!
Праздник будет на загляденье. Мощь атаки в сомкнутом развёрнутом строю, азарт рукопашной сшибки, где сверкают над головами клинки, сладостный миг победы, когда неприятель опрокинут и отступает, обида горькая, если скачут назад свои, громкий перелив сигнала «апель» — и снова строй, снова бешеный карьер лошадей: вперёд, на врага. Этих острых и сильных ощущений очень не хватало молодым офицерам в трудном походе.
Ротмистр Подъямпольский, как и его главнокомандующий генерал от инфантерии князь Багратион, верил, что уже настал заветный час. Битва под Смоленском будет генеральной, французы попадут здесь в мешок, потеряют половину армии и город захватить не смогут. Потому он дал своим корнетам полную волю.
Цезарь Торнезио, взяв взвод фланкёров со штуцерами, понёсся в атаку на тяжёлую французскую конницу. Сначала уланы перестреливались с кирасирами, но скоро дело дошло и до сабель. Отважный корнет увлёкся боем и заскакал в самую гущу неприятеля. Но солдаты за ним не пошли. Он очутился один среди вражеских всадников, и французы насмерть зарубили его палашами.
Александров, буквально на днях переименованный в поручики согласно бумагам, привезённым из штаба, едва не попал в плен. Он командовал двумя взводами в первой атаке развёрнутым строем. Начиналась она блестяще, но вдруг во фланг уланам ударили французские драгуны. Взводы успели сделать поворот «кругом поодиночке» и помчались назад, а Александров в результате этого манёвра оказался не впереди, а позади своих солдат. По полю за ним погнались четверо неприятельских драгун и почти доставали его палашами. Уланы видели эту гонку, но помочь ему не могли. Однако лихой конь Зелант всё-таки вынес Надежду к своим.