С точки зрения Тролля
Шрифт:
Мой отец тут же залился краской и вцепился в мясницкую доску, на которой нарезал брусьями карамель.
— Я научился предпочитать крем белым кудрям, — прорычал он, — перечную мяту — пикколо, а марципан — императрице. Ты тоже этому научишься, Констанция. — Он прочистил горло. — Это очень важно понимать.
Я полностью отдалась этому уроку. Я пробовала сиропы моего отца и переливала их в серебряные горшки с холодной водой, пытаясь определить, достаточно ли они густы, чтобы стать конфетой. Мои пальцы покраснели — столько ягод я передавила; мои ладони стали сухими и растрескавшимися из-за светлой шершавой бумаги, в которую мы заворачивали дешевые сладости. Я была
— Ах, папа! Куда же я надену такое платье?
Мой отец широко улыбнулся, но в уголках его рта таилась усталость и печаль.
— В Вену, — ответил он. — Во дворец. Я думал, ты хочешь туда поехать, примерить парик, послушать, как играют на виолончелях.
Он помог мне надеть платье, и, пока он утягивал на мне пояс и поднимал мои рыжие кудри с плеч, я поняла, что платье сделано из твердого синего сахара и тысячи ягод голубики, нанизанных на нитку из застывшего сиропа. Бриллианты оказались кусочками прозрачных конфет, еще немного липких, а пояс украшали ледяные цветы, спускавшиеся белой волной. Все платье было сладостью, сахаром, делом рук моего отца и моих собственных, и ничем другим.
Вена выглядела как рождественский пирог, который мы однажды испекли для баронессы: твердый, в белых облаках, волнах и изгибах, словно кто-то украсил город ванильным кремом. Гнедые лошади везли коричневые коляски. Императорский дворец был таким, будто отец сам его построил. Мы шли по зелено-розовым шахматным полам, и где-то вдалеке пели виолончели. Отец взял меня за руку и провел в более белую и твердую, чем все остальные, комнату; там, на ужасных серебряных резных тронах, сидели император и императрица, они хмурились, словно два демона в день своей свадьбы. Я вздохнула и спряталась за спиной отца, мое синее платье отбрасывало на пол черную тень. Я и не надеялась скрыться от кошмарного взгляда королевских глаз.
— Зачем ты ее привел, Алонзо? — гаркнул император. Он носил короткие светлые усы, ряд медных пуговиц сбегал по его камзолу. — Это существо так похоже на мою жену. Ты хочешь оскорбить нас, поднимая, словно метла пыль, воспоминания о твоих и ее преступлениях?
Императрица залилась румянцем, ее кожа стала почти такого же цвета, как ее волосы, как мои волосы.
Мой отец сжал зубы:
— Я говорил вам тогда, когда вы еще любили мои шоколадки больше всего на свете, что я не прикасался к ней, что я любил ее, как люди любят бога, а не как мужчина любит женщину.
— И все же ты здесь, и умоляешь вернуть тебе мою благосклонность, и привел с собой дитя, ее копию! Это отвратительно, Алонзо!
Выражение лица моего отца стало умоляющим. Ужасно было видеть его таким. Я в смущении и страхе сжала пальцы на ледяных цветах своего платья.
— Но она не мое дитя! Она не ребенок императрицы! Она — величайшее мое творение, лучшее, что я испек в своей печи. Я привел ее, чтобы показать вам, что могу сделать во славу вашего имени, во славу вашего благородства, если вы снова полюбите меня, если облагодетельствуете снова. Если позволите вернуться в город, в мой дом.
Я хватала ртом воздух, слезы наворачивались мне на глаза. Отец достал маленькое серебряное лезвие из-за пояса и направился ко мне. Я закричала, и эхо подхватило мой крик, ставший похожим на писк воробья, из которого вынимали косточки для моих вилок. Я вырывалась, но отец крепко держал меня за руку, словно сжимал ручку ковша, и смотрел на меня большими влажными глазами. Он заставил меня опуститься на колени на полированный пол императорского дворца, и монархи безучастно смотрели, как я плакала, одетая в свое прекрасное синее платье; но императрица хотя бы подняла бледную руку к горлу. Отец прижал лезвие к моей шее и соскреб немного кожи, словно брадобрей, бреющий юношу в первый раз.
Сверкая, сахар полился по моей груди.
— Я никогда не лгал тебе, Констанция, — прошептал он мне на ухо.
Он проткнул лезвием мою щеку, и кровь потекла у меня по подбородку, по губам. На вкус она была как малина.
— Взгляните на нее, ваши величества. Она — чистый сахар, чистая сладость до мозга костей. Я испек ее в своей печи. Я растил ее. И теперь она выросла — и так прекрасна! Взгляните на ее коричные волосы, марципановую кожу, на ее слезы из сахара и соли! И, если вы позволите мне вернуться домой и поставлять к вашему двору шоколад, как это было раньше, и протянете мне снова руку дружбы, она может быть вашей, вы можете обладать величайшей сладостью, когда-либо сделанной в этом мире.
Императрица поднялась с трона и направилась ко мне, и пусть ее одеяние было золотым и со шлейфом, длиннее, чем вся зала, императрица была так похожа на меня, что казалось, это зеркало движется мне навстречу, пущенное спрятанным механизмом. Она пристально и внимательно смотрела на меня, но, казалось, не слышала моих всхлипов и не видела моих слез. Она коснулась моей пораненной щеки и осторожно, кончиком языка, слизнула мою кровь с пальцев.
— Она так похожа на меня, Алонзо. Так странно.
Мой отец покраснел.
— Мне было одиноко, — прошептал он. — И может быть, человек, подаривший кукле лицо богини, заслуживает прощения?
Меня держали на кухне. Повесили на стену, как медный котел или пучок чеснока. Каждый день повар отламывал у меня пальцы, чтобы подсластить императорский кофе, или отрезал прядь моих рыжих волос, чтобы сдобрить пасхальный кулич для первенца императрицы — мальчика с карими глазами, как у моего отца. Иногда шеф-повар осторожно протыкал мою щеку и собирал алый сироп в тяжелую белую чашку. Однажды они, стараясь не причинить лишнего вреда, выдернули мне ресницы, чтобы приготовить лакомство для новорожденной дочери императрицы. Они были добры ко мне и после приложили лед к моим векам.
Они старались не причинять мне боли — по своей природе повара и кондитеры совсем не злы. Молоденькие кухарки пугались, увидев меня висящей прямо над печью, которой касались пальцы моих ног. В итоге они привыкли, и я казалась им не более странной, чем солонка или перечница. Мое платье высохло, ягоды потемнели и выпали, с голубикой всегда так. Добрый маленький мальчик-полотер принес мне грубое черное платье, которое когда-то носила его мать. Оно было из шерсти, настоящей шерсти, собранной с овец, а не испеченное в печи. Меня кормили редиской, и морковкой, и картошкой, и иногда курицей, и иногда даже рыбой с тарелки из настоящего фарфора, и в этой еде не было ни одного воздушного пузырька.