С точки зрения Тролля
Шрифт:
Я состарилась на этой стене, моя марципановая кожа высохла и пошла морщинами, как и обычная человеческая плоть, и то, что ее столько раз кололи, скребли и надрезали, не делало ее свежее. Мои волосы поседели и начали выпадать, и каждый волосок был тщательно подобран. Мне сказали, что чем старше я становлюсь, тем больше и больше императору нравится вкус моих волос, и вскоре я облысела.
Но императоры умирают, как и отцы. В свой час смерть пришла и к тому, и к другому. И когда император умер, уже никто не помнил, что сахар привозили с далекого острова, берега которого палило красное солнце. Вися на стене, я часто думала о красном солнце, о детях, собирающих тростник, о том, каким был на вкус костный мозг в моих сахарных сливах. Тот самый добрый мальчик-полотер вырос и стал дворецким,
Ночью я сбежала из дворца, я бежала, пока хватало сил; я, старая, потрепанная карга, ведьма в черном платье, пробиралась через город, бежала дальше и дальше. Я бежала и бежала, мое сахарное тело горело и дрожало от усталости. Я бежала по твердым белым улицам мимо деревень, в которых бывала ребенком, ничего не знающим о Вене, в леса, в темную чащу, где земля была влажной и на мили вокруг нельзя было найти ни крупинки сахара. Только тогда я остановилась и вдохнула полной грудью; мое дыхание тут же превратилось в пар. Огромные черные ветви сосен, ясеней и дубов склонялись надо мной. Я упала на землю, сотрясаясь от сухих рыданий, чувствуя себя в безопасности вдали от всего твердого и белого, от всего, что напоминало внимательные глаза сидящих на тронах, словно у чертей на свадьбе, монархов. Никто больше не будет отрезать от меня кусочков, чтобы подать к чаю. Никто больше не прикоснется ко мне. Я схватилась за голову и взглянула на звезды, мерцающие над кроной деревьев. Было тихо, — тихо и темно. Я свернулась клубком на листьях и заснула.
Я проснулась от того, что замерзла. Я дрожала. Мне нужно было что-то потеплее черного платья. Я не собиралась возвращаться в места, где меня могли узнать: ни в Вену, ни в деревню, где жил хоть один кондитер. Я не собиралась снова висеть на стене и делиться своей сладостью с детьми. Я собиралась остаться в темноте, под зелеными ветвями. Так что мне нужен был дом. Но я ничего не понимала в домах. Я не была каменщиком или кровельщиком. Я не знала, как сложить трубу. Я не знала, как навесить дверь на петли. Я не знала, как шить занавески.
Но я знала, как варить конфеты.
Я пошла просить милостыню по деревням. Странно, что безобидная старая карга просила сахар, а не деньги? Конечно. Они считали меня безумной, потому что я просила дать мне ягод, ликера и какао, а не несколько монеток? Безусловно. Но старикам позволительны странности, а их мысли не объяснить молодежи. Я собирала то, что они все эти годы, пока я висела на стене, отбирали у меня, и у меня снова отросли волосы. Я вернулась на свою поляну в лесу, под черные стволы деревьев, и приготовилась варить карамель. Я воздвигла толстые коричневые стены из имбирного печенья, скрепленного коричным кремом и зефиром для прочности. Стекла, прозрачные, как утренний воздух, невозможно было разбить. Из трубы поднимался лакричный дым. Лестница была из арахисового козинака, ковры — из красного ириса, а ванная — из мятной карамели. А внутри была большая черная печь, вся потемневшая, в жженом сахаре, с желтым огоньком внутри. Мармелад сверкал на стенах моего дома, как драгоценные камни, а узкая дорожка из черной патоки вела с порога в сторону леса. И когда мои волосы достаточно отросли, я настелила на крышу коричную солому.
Дом, который я построила, был таким хрупким, хрупким созданием. Он был таким же изысканным, как и я сама. И все это время я думала об отце, о красном солнце и трепещущих зеленых стеблях. Я думала о нем, устанавливая разделочный стол, думала о нем, выкладывая пол имбирным печеньем. Я ненавидела и любила его, как это свойственно ведьмам, ведь веление нашего сердца невозможно понять или предугадать. Он ни разу не пришел навестить меня, пока я висела на стене. Я не понимала. Но я делала из карамели кирпичи и стелила на свою постель простыни из ириса, и говорила его призраку, что я хорошая девочка, что я всегда была хорошей девочкой, даже когда висела на стене.
Я сделала подушку из сахарной ваты. Я сделала тарелки из жженого сахара. Каждое утро я разбивала марципановое яичко молоточком из ириски. Но мне ни разу не удалось поймать воробья к своим сливам. Воробьи такие быстрые. Мне так не хватало привкуса их плоти в еде, я желала, чтобы что-то живое и соленое оживило весь этот сахар. Я жаждала чего-то живого в моем хрустальном замке, чего-то, что напомнило бы о том, как дети ломают стебли смуглыми сильными руками. Но в моих сливах не было ни капли живой плоти. Я не могла вспомнить красное солнце и длинные зеленые стебли и поэтому сидела в своем кресле-качалке из леденца, всхлипывая и шепотом разговаривая с отцом, говоря ему, что мне жаль, мне жаль, что теперь я не больше чем свинья, роющаяся в листьях.
И однажды очень-очень ясным утром лучи солнца пробрались сквозь оконное стекло, и казалось, будто виолончели играют что-то очень сладкое и печальное — этим утром я услышала, как кто-то идет по дорожке из черной патоки. Лети — мальчик и девочка. Они смеялись, а над их головами от голода кричали дрозды.
Я тоже была голодна.
Катрин М. Валенте — автор серии «Приютские истории», а также «Лабиринта», «Юм но Хон: книга снов» и нескольких поэтических сборников. Она родилась на северо-западе Тихоокеанского побережья, сейчас живет в Мейне с двумя собаками.
Катрин рассказывает: «Сказка о Гензеле и Гретель всегда была одной из моих любимых. Образ сахарного домика — завораживающий и сюрреалистичный. Я второй раз работаю с этой сказкой: в первый раз я пересказала ее с точки зрения Гретель — и теперь мне хотелось узнать, что за создание могло поселиться в этом домике. Почему она построила его именно таким? Откуда она взялась? Почему она так помешана на еде? Ответы ученых меня никогда не удовлетворяли. Умом я понимала, что каннибализм — распространенный мотив в фольклоре, и ответственность за его возникновение нередко возлагают на женщину, и что детям нравятся сладости, так что дом был отличной приманкой, но в глубине души эти ответы меня не удовлетворяли. Я хотела знать, почему этой ведьме хотелось съесть ребенка. Я решила показать завязку этой сказки и закончить историю там, где начинается первоисточник, чтобы у ведьмы, живущей в пряничном домике, появилось прошлое, жизнь и имя».
МИДОРИ СНАЙДЕР
Молли
В прошлом, когда стены дома были покрыты свежей краской дынного цвета, его можно было даже назвать красивым. Плети плюща спускались с бортиков крыши, из-под густой листвы выглядывали мраморные купидоны и улыбались идущим мимо хорошо одетым людям. Зимой по улице проходили женщины в шляпках с плюмажами из белых страусиных перьев. Их пальто были отделаны лисьим мехом, и они прятали свои нежные ручки в муфты из шелковистого меха норки. Мужчины носили котелки и пальто из габардина с вельветовыми воротниками. Летом по улице неспешно прогуливались няни в безвкусных фартуках, держа за руку малышей в матросках. Проезжали кареты, запряженные поджарыми лошадьми, а на подножках стояли слуги в белых перчатках. Розы перевешивались через решетки ворот, а маленькие собачки на длинных кожаных поводках мочились под железными оградами.
Но со временем великолепие ушло, богатство сменилось бедностью, а то, что когда-то казалось милым, стало жалким. Дождь и солнце не щадили ярких стен дома, и вскоре его краска поблекла и потрескалась. Купидоны перестали улыбаться, листья плюща облетели, а богатые мужчины и женщины переехали в дома побольше с видом на реку или лес. Теперь на улице можно было встретить лишь тощую клячу, тянущую за собой повозку с мусором. В квартирах селились по две, три, четыре и даже по пять семей сразу — так спасшиеся от шторма теснятся в разбитом где придется лагере. Женщины вывешивали выстиранное белье за окнами, затягивали разбитые стекла бумагой, в которую им заворачивали покупки в бакалее. Их мужья, утомленные работой на фабриках, возвращались домой, не преминув заглянуть в ближайшую таверну, и уставшие от домашних забот жены ругались, что те не приносят домой достаточно денег. Дети в башмаках старших братьев и сестер с криками и воплями носились по коридорам в своей слишком тесной или слишком свободной поношенной одежде.