Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
А может, проклятие было как-то связано с умалчиванием? Ведь, как часто повторяла Делла, мать Леи, Бельфлёры молчали о том, что требовало обсуждения. Они убивали время в дурацких занятиях, например охотясь или рыбача, или за играми (Бельфлёры обожали игры! Причем самые разные — карты, паззлы, шашки, шахматы, свои собственные затейливые варианты шашек и шахмат и другие игры, придуманные, когда за окнами лютовали злые горные зимы; и все виды пряток, в которые по извилистым закоулкам замка дети играли со страстным увлечением — занятие рискованное, ведь однажды, много, много лет назад, один из отпрысков Бельфлёров спрятался в подвале замка размером с пещеру — и навсегда пропал.
Бедняжку искали неделями, с безумным отчаянием, но не нашли даже костей) — с беспечностью маленьких детей, что хватают вещи и тут же бросают, словно время похоже на бездонный, неиссякаемый колодец, а не на некогда легендарный винный погреб Рафаэля, который после смерти владельца и упадка состояния Бельфлёров вдруг мгновенно иссяк. «Они болтают о всякой ерунде», —
— Они болтают о жареной свинине, о яблоках в карамели и об оленьих рогах, — говорила Делла, — даже когда все вокруг рушится. В канун Рождества они идут кататься на санях, один из их родных гибнет — а на следующий день они обмениваются подарками как ни в чем не бывало, ни словом не упоминая о трагедии — не хотят упоминать. (Правда, ее мужа Стентона Пима, который действительно погиб, катаясь на санях, спустя всего полгода после свадьбы и оставил бедняжку Деллу на четвертом месяце беременности Леей, Бельфлёры никогда не считали «родным», так что, возможно, обвинение Деллы было безосновательным.)
Не исключено также, что проклятие Бельфлёров заключалось в их безнадежных, а порой непримиримых разногласиях по любому вопросу. Дядя Джермейн, Эммануэль — девочка видела его лишь раз в жизни, он появлялся в Долине крайне редко и без предупреждения, так как питал ярую неприязнь к тому, что сам называл городской жизнью, к «слишком натопленным комнатам» и «женской болтовне» — надписал на всех картах местности ее оригинальное индейское название — Наутаугамаггонаутаугаунна-гаунгавауггатааунагаута, означавшее — приблизительно, конечно (дословно перевести его было невозможно): «Место, где ты гребешь со своей стороны, а я со своей, а Смерть гребет между нами». «Ох уж эти глупые индейские названия, — говорили женщины из семейства Бельфлёр. — Почему они не выражают свои мысли напрямую, как мы?» Благоговение Эммануэля перед индейцами и индейской культурой (которой, считай, больше не существовало, потому что по соглашению 1787 года индейцев выселили с гор и с плодородной долины у реки. Теперь их осталось всего несколько тысяч, да и те жили в одной-единственной резервации к северу от Пэ-де-Сабль) было предметом насмешек почти всех родственников, не понимающих, как к этому относиться. Конечно, Эммануэль был «чудаком», однако даже это не объясняло его тяги к индейцам и его еще более пылкой тяги к горам. Видимо, в нем говорила кровь Иедидии и, наверное, самого Жан-Пьера — незадолго до смерти этот последний опустился до того, что завел себе любовницу, чистокровную скво из ирокезов. (Но сам-то Эммануэль — познал ли он хоть одну женщину? Его братья Юэн и Гидеон обожали эту тему и, обсуждая ее, — редкий случай! — даже не ссорились. Гидеон не сомневался, что у Эммануэля наверняка имелся сексуальный опыт, а Юэн обычно добавлял, да, но, возможно, тут обошлось без женщин, что вызывало у обоих приступ гогота. О своем старшем брате Рауле, жившем в ста милях к югу от Кинкардайна, чья сексуальная жизнь была и впрямь экстравагантной, они говорили редко.)
— Бельфлёры, — сказал однажды Эммануэль, — ведут вечную войну, нрав у них, как у хищника-одиночки. И сам он не желает становиться жертвой проклятия. (Однако про Эммануэля поговаривали, что он и сам находится под действием проклятья или чар — так как он осмеливается судить других?)
Задолго до того, как Бромвел, брат Джермейн, сбежал от семьи и прославился — то есть сделал себе имя в большом и загадочном мире, что раскинулся к югу, — он любил, по-детски шепелявя, но с врожденной авторитетностью повторять, что «проклятие» сомнительно; однако если на протяжении нескольких поколений череда событий в семье наводит на мысли о «проклятии», то, несомненно, тут есть почва для поиска научных объяснений; однако в таком случае речь идет о генетической предрасположенности, а не о суевериях. Бромвел, щуплый мальчик, рано, еще в детстве, начавший лысеть, с очками в тонкой металлической оправе, с высоким лбом, словно в броне твердых плоских костей, с короткими тонкими пальцами, вечно крутившими остро очиненный карандаш, обладал врожденным даром ввернуть в нужный момент резкое словцо, заставляя собеседников (чьи глаза порой уже стекленели: а кто выдержит пятидесятиминутную лекцию о непостижимой сути бесконечности, о довольно тоскливом процессе размножения водорослей или о едва заметном воздействии силы земной гравитации на Солнце. Это — тут же пояснял возмутительно талантливый ребенок — лишь один из примеров, доказывающих теологические соображения, согласно которым Бог зависит от Своего единственного свободомыслящего создания, Человека. У кого, будь то даже тугоухие, улыбчивые и благочестивые вдовы, бабушки и тетки, хватило бы терпения выслушивать столь пространные соображения от ребенка, которому не исполнилось еще и десяти?) стряхнуть с себя дрему. Внезапная, похожая на укол непристойность лишь подкрепляла сделанный
Итак, проклятие было у них в крови, а может, витало в воздухе — прохладном и свежем, с едва заметным сосновым ароматом; а может, это был лишь способ опровергнуть грубое рациональное убеждение, что ничему — ни Богу, ни чьим-то замыслам, ни судьбе — не дано вспороть и повредить «защитную оболочку» Бельфлёров. Водя ухоженным пальцем по шашечной доске черного дерева, а то хмурясь и поджимая губы над шахматной, дядюшка Хайрам бормотал, что он, игрок неловкий и жалкий (хотя на самом деле игроком он был умелым и довольно жестоким — не согласился бы поддаться даже больному ребенку), да еще и кривой на один глаз после случая на фронте, обсуждать который он не желал (по всей видимости, когда он в приступе сомнабулизма покинул палатку и направился к вражеским окопам, случайным мощным снарядом уничтожило не только их палатку вместе со спящими молодыми бойцами, но еще человек пятьдесят вокруг — уцелел только Хайрам Бельфлёр, хотя искра и задела его глаз), — даже он, игрок жалкий и неумелый, проявляет, однако, большую дальновидность, нежели Господь Бог в Своих творениях. Презрительно считая Бога слабоумным, в Его существовании Хайрам не сомневался. Он, как ни удивительно, относился к «религиозным» Бельфлёрам, но его Бог был до смехотворного жалким, донельзя истощенным и в последние столетия у него не хватало сил ввязываться в дела человеческие. Поэтому «проклятие» было просто «случаем», а «случай» — просто тем, что произошло.
Обычно в такие моменты Хайрам играл в шашки с Корнелией, или Леей, или кем-нибудь из детей — например, Рафаэлем. Едва не утонув в пруду (мальчик решил не посвящать родню в подробности), тот сделался уж слишком, неестественно тихим. Если Хайрам играл с кем-то из женщин, то они, как правило, отмахивались от его вздорных сентенций, выслушивать которые не стали бы ни при каких условиях. Если же он играл с Рафаэлем, то мальчик сутулил тощие плечики и ежился, будто мерз от слов двоюродного деда, однако опровергнуть их не мог.
— Да, — злорадно говорил Хайрам, — знаменитое проклятие Бельфлёров — всего лишь случай, а случай — это то, что происходит, не более! Поэтому те из нас, кто сохраняет хотя бы долю здравомыслия, не говоря уже об этических убеждениях, не станут, подобно всем вам, жертвами нелепых предрассудков.
Люди же посторонние, даже живущие порой в сотнях миль от усадьбы, на равнине, и слыхавшие самые несусветные сплетни о Бельфлёрах, не упускали возможности посудачить о проклятии клана, будто знали наверняка, о чем болтают: мол, никакой загадки тут нет. Проклятие Бельфлёров? Да нет ничего проще: им суждено выходить из материнской утробы и оставаться до гроба Бельфлёрами.
Беременность
Вот уже несколько лет, как Лея была почти уверена, что и на ней лежит некое проклятие: ведь она больше не может забеременеть.
Конечно, у нее имелись близнецы, которых она родила в первый же год замужества, когда ей было всего девятнадцать. Девятнадцатилетняя мать близнецов! («Это совсем на тебя не похоже, — чопорно сетовала Делла, — такое… хм… сумасбродство. Ты словно хотела угодить его семье».) Выходить замуж Лея не хотела, и детей тоже, но раз уж судьба, то почему бы и нет — рождение близнецов ее обрадовало. За всю историю у Бельфлёров Нового Света из семидесяти восьми появившихся на свет детей (увы, не все рождались живыми; а в старые времена немало младенцев захиревали долгими зимами) — близнецов не было ни разу.
(Однажды за ужином тетя Вероника, по обыкновению гоняя еду по тарелке и с привередливым равнодушием поджав губы, как подобает аристократке — ведь она получила воспитание в те времена, когда леди почти не ели в присутствии других, а сберегали аппетит для уединенного насыщения в собственных покоях, хотя их дородные фигуры и противоречили этому показному аскетизму, — тетя Вероника опустила глаза, но всё же обратилась к Лее. «Были и у нас в роду то ли двойняшки, то ли тройняшки, а может, и поболее. Их родила моя несчастная кузина Диана — она вышла замуж за одного славного паренька, гвардейца из Нотоги, но у него в семье кровь, похоже, была дурная. Бишопы — вот как их звали, Бишопы из Похатасси. Кажется, они были банкирами или владели большим отелем на озере, я позабыла. Как бы там ни было, случилось это задолго до тебя, и никто уже этого не помнит. Наверное, и бедняжку Диану все забыли, но она разродилась то ли двойней, то ли тройней или четверней — или как там они называются. И срослись они все престранно: у одного то ли голова росла из живота, то ли было два живота, а других частей и конечностей не хватало. Отвратительное зрелище, однако и весьма печальное, даже трагическое. Помню, я пыталась утешить Диану, но она лишь кричала, и никого к себе не подпускала, и все рвалась укачивать этих жалких уродцев, но они, разумеется, были мертвы, так ни разу и не вздохнули. И кто-то сказал: “Слава милости Твоей, Господи!” — потому что несчастные представляли и своего рода теологическую проблему: как следует их окрестить и похоронить, но в конце концов вопрос этот был решен. Даже не знаю, Лея, зачем я вообще рассказала тебе об этом, ведь к тебе это не имеет ни малейшего отношения, верно? Твои близнецы такие хорошенькие и каждый по отдельности, они нигде не срослись и за что-то единое их точно не примешь».)