Сага о Бельфлёрах

Оутс Джойс Кэрол

Однако после чудесного рождения Бромвела и Кристабель все закончилось.

Двое младенцев, мальчик и девочка, оба красивые и здоровые. И примерно с год Лея радовалась, что больше не беременеет: даже несмотря на нянек и слуг и на помощь Эдны по хозяйству, Лея точно не хотела нового ребенка. Но шли месяцы, шли годы, и она снова захотела ребеночка, однако ничего не происходило. Совсем ничего. Как-то утром она лежала возле своего спящего мужа и думала, что не сегодня-завтра ей стукнет тридцать, а дальше тридцать пять, сорок и, наконец, сорок пять. И все закончится. Закончится цикл, связанный с ее женским предназначением.

Разумеется, семья требовала от нее детей. Ибо детей — по крайней мере, само понятие, идею детей — они обожали. Плодитесь и размножайтесь, идите и заселяйте землю, на то и земля, чтобы заселить ее Бельфлёрами. Род Бельфлёров, в отличие от многих аристократических кланов Нового Света, не должен угаснуть. Рафаэль, умудрившийся десять раз обрюхатить свою неврастеничку Вайолет, часто говорил о необходимости родить побольше детей, потому что (и тут он был прав) вдруг кто-то из них подведет тебя — и не выживет. Его мучил почти суеверный ужас, что Бельфлёры повторят судьбу Брэнделов (в

начале XIX века их горные владения по площади могли сравняться с владениями самого Жан-Пьера, но потом Брэнделы разорились, а причиной того стали спекуляции и исключительная недальновидность, вызванные, по мнению Рафаэля, умственной деградацией из-за избытка денег и роскоши. Мужчины выродились — они умирали или не желали жениться, а если и женились, то у них не рождалось сыновей), или Беттенсонов (Рафаэлю было двенадцать, когда Фредерик Беттенсон спятил и вскоре замерз в сугробе — это случилось после того, как его лесопильное предприятие обанкротилось. Его детей жизнь разбросала по свету, и никто о них больше ничего не слыхал), или Уайденов (теперь их фамилию носило лишь одноцветное семейство в Форт-Ханне, главой которого был мулат — потомок бывшего раба Уайденов). Прабабка Эльвира полагала, будто ее свекор не любил собственных детей — практически не замечал их, но при этом был одержим стремлением нарожать детей, особенно мальчиков, и так и не оправился после трагического случая со старшим сыном, Сэмюэлем. Будь он жив, то приходился бы Джермейн двоюродным дедом. Впрочем, когда Бромвел и Кристабель были маленькими, считалось, что Сэмюэль не умер в привычном смысле этого слова, а словно бы еще обитает в усадьбе. Однажды их роду уже грозило угасание, его едва не истребили: в самом начале, когда бедного Луиса, его двоих сыновей и дочь убили в Бушкилз-Ферри, а единственным оставшимся в живых Бельфлёром был горный отшельник, который долгие годы не показывался никому на глаза. И все же неким загадочным образом они не вымерли… Хотя в них по-прежнему жил страх исчезновения, боязнь, что земли и состояние или то, что от него осталось, попадет в руки чужаков.

Лея, несмотря на всю свою девичью браваду, попала под влияние той ветви семьи, что обитала на берегу Лейк-Нуар, проницательно подметив, что Ноэль Бельфлёр просто голову теряет от беременных женщин — даже таких, как она, крупных и не отличающихся шаблонной женственностью. И, забеременев, Лея почувствовала себя покоренной: в ней вдруг пробудился интерес к женщинам рода Бельфлёров и к их традиционному времяпрепровождению (они шили лоскутные одеяла, вязали, вышивали, заготавливали впрок овощи, плели интриги, устраивали приемы — один за другим, особенно зимой! — и в голос оплакивали усопших). Действовала Лея не из лицемерия или любопытства — она стала мягче, отзывчивее, даже слезливее и больше всего на свете любила теперь устраиваться в объятиях Гидеона. Во время первой беременности она невероятно много спала: иногда, проснувшись утром, она еще около часа боролась с дремотой и едва держалась, чтобы не заснуть прямо за обеденным столом (та самая Лея, которая прежде седлала свою прекрасную гнедую кобылу, чтобы принять участие в скачках в Долине, а однажды, шестнадцатилетней девчонкой, дождливым днем в конце сентября на спор доплыла до середины Лейк-Нуар и обратно). Она то и дело зевала и могла прикорнуть где угодно в жилой части дома и даже в тех комнатах, которые уже не отапливались. И что самое удивительное, Лея не находила в себе сил возражать, когда Гидеон и его родственники принимались нести всякую чушь. Беременная близнецами, она сделалась еще красивее. Ее кожа светилась, на безупречных губах играла неосознанная чарующая полуулыбка, глаза, хотя и глубоко посаженные и от этого темные, по-детски блестели, словно омытые слезами. Еще до рождения близнецов свекор, проникшись к Лее симпатией, пересмотрел (о чем и объявил во всеуслышание) свои мысли по поводу разумности решения Гидеона, взявшего в жены двоюродную сестру, которая жила на противоположном берегу озера.

(Лея мало того что была ему двоюродной сестрой, так еще и бедной родственницей; и дело было не только в том, что ее мать, Делла, воротила нос от своих родных. За несколько десятилетий до этого вся семья, во главе которой тогда стояли Иеремия и Эльвира, родители Деллы, противостояла увлечению бедняжки Деллы Стентоном Пимом. Они не сомневались, что молодой да ранний банковский клерк, разодетый по последней моде, со своей импортной машиной — обыкновенный бесстыжий, фантастически пронырливый охотник за приданым, и союз их будет чреват неприятными последствиями, хотя прекрасная Лея, похоже, родилась без изъянов.)

Как бы там ни было, свадьбу сыграли, Лея с Гидеоном явно обожали друг друга, и Лея вскоре забеременела, но не сразу — это не понравилось бы старшему поколению Бельфлёров, да и Делле тоже — и после долгих, но не чересчур тяжелых схваток произвела на свет близнецов. И все шло прекрасно. Какое-то время. Несколько лет. А затем… «Знаешь, чего мне хочется? — шептала она Гидеону. — Мне хочется, чтобы у нас родился еще один ребеночек. Как думаешь, я совсем дурочка? Думаешь, близнецы еще слишком малы?» Лея затосковала. Она стала мечтать о маленьком, придумывала дурашливые имена и даже стала водиться со своей золовкой Лили — поселившейся в замке задолго до появления Леи и обращавшейся с ней несколько надменно (да это просто от зависти! — заверял жену Гидеон). В девичестве Лея добилась заметных успехов в верховой езде, плаванье и даже учебе (хотя прилежной ученицей так и не стала — слишком беспокойным был ее разум, а воображение — чересчур игривым), теперь же чувствовала, как зарождаются в ней амбиции женщины. Матери. Будущей матери. Она смотрела на Лили с завистью, хотя предметом зависти был не муж Лили и не ее дети (за исключением Рафаэля с его миндалевидными глазами, застенчивого и вежливого, который явно благоговел перед Леей) — объектом зависти была легкость, с которой ее золовка беременела. Естественно, племенной кобылой она становиться не желала (эти непростительные слова слетели у нее с языка однажды вечером в присутствии Корнелии, но какую обиду она нанесла своей свекрови, Лее было невдомек), но она не имеет ничего против, да-да, ничего против еще одного — всего одного — ребенка. Пускай даже девочки.

В ней не утихало желание, и они с Гидеоном занимались любовью страстно и часто. Порой один из них

чувствовал, что другой смотрит на него, оборачивался, и его охватывала страсть, такая сильная, почти до судорог (и довольно часто подобное случалось на людях, даже во время больших приемов в соседских усадьбах), настолько неприкрытая, что им ничего не оставалось, как пробормотать извинения и сбежать. Им едва хватало терпения, чтобы укрыться в уединении своей спальни — они срывали друг с друга одежду, жадно целовались и громко стонали, сбитые с ног страстью. Однажды, будучи не в силах дотерпеть до усадьбы, они забрались в старый домик для хранения льда на берегу озера. В другой раз, на пути со свадебного торжества в Нотога-Фоллз, Гидеон просто съехал с дороги и помчался по бугристому полю, пока машина не уткнулась в копну выжженного солнцем болиголова.

Любовь Гидеона к жене с годами лишь углублялась — он будто бы и впрямь падал все глубже, утопая, растворяясь, поглощенный страстью к ней, к ее ненасытности им самим и к ее великолепному телу, — в свою бытность женихом он не предвидел ничего подобного. Проникаясь все более сильною любовью к Лее, Гидеон в то же время стал испытывать страх. Во время бурного периода ухаживаний он тоже слегка опасался ее, но не всерьез: она была этакой воинствующей девой, и так желала доказать юному кузену свое презрение к любви, к браку, к сексу и, прежде всего, к мужчинам и их животной натуре. Однако после свадьбы, после рождения близнецов, ему стало казаться, что та дикая необузданность, с какой она бросалась на него, словно отдаляла от него саму Лею, лишала ее индивидуальности, превращала ее в загадку, в тайну, более сложную, чем та, на которой он женился. Она становилась женщиной вообще, идеей женщины, а вовсе не конкретной девушкой, которую он любил.

В беспамятстве страсти ее кожа делалась мертвенно бледной, и ему виделось, будто ее прелестный рот, очаровательные глаза и чуть широковатые ноздри полны горя, но особенно молят об освобождении губы. Его объятиям недостает силы. Его проникновению недостает глубины. От их любви полыхало жаром, безжалостной яростью, хотя и оба они шептали друг другу: Лея! Гидеон! и свои тайные ласковые словечки, присутствие в них реальных Леи и Гидеона было не всегда явным. Вкус ее пересохших жадных губ, вкус его губ, переплетенные, влажные от пота волоски на прижатых друг к другу телах, кожа, вдруг саднящая, огрубевшая, будто наждачная бумага. Какая битва, какая схватка! Только бы не утонуть в ней — сколько на это нужно сил, — печально думал иногда Гидеон, в изнеможении лежа рядом со спящей женой, чье дыхание во сне по-прежнему бурлило, грубое, неровное и резкое, хотя теперь по ее шее и лицу разливался нежный румянец. В первые дни супружества он считал Лею непримиримой девственницей, и в определенном смысле ему нравилось притворяться встревоженным удивительной силой — удивительной физической силой его молодой жены, а теперь и ее по-мужски ненасытной страстью, ее подавленным, хищным желанием, тем удивительным фактом (о котором Гидеону лучше бы не знать, ведь он так сильно любил ее и стремился защитить от любых обид, даже от самого себя), что ей хотелось быть… бесстыдной, что в отчаянной агонии последних минут любви, когда становилось очевидно: сейчас, вот-вот, наслаждение, которого так жаждало ее тело, может ускользнуть от нее, она принималась упрашивать его — выкрикивала его имя, с полурычаньем выплевывая обрывки слов. Лея Пим, его гордая юная кузина, высокая, широкоплечая и в высшей степени уверенная в себе, знающая цену своей красоте, своим густым золотисто-рыжим волосам, да и своей душе тоже (которая будто бы держалась слегка в стороне, отделенная от тела, высокомерная и скорая на расправу как со своей хозяйкой, так и со всеми остальными) — как же случилось, с порочным удовольствием недоумевал Гидеон, что она так изменилась?

«Неужто это я, Гидеон, — думал он, — изменил ее?»

Давным-давно, еще будучи детьми, они играли в игры, от которых у Гидеона пересыхало в горле, и он изнемогал от тоски. Лею он видел редко, его предупреждали, чтобы ее общества он не искал: ведь она дочь Деллы Пим, Деллы, которая ненавидит их всех, поэтому возможность увидеть ее, играть с ней выдавалась редко. Но один случай в старом кирпичном деревенском клубе ему запомнился. Гидеон был уже почти юношей и скорее смущал участников игр. Юэну давно было запрещено здесь появляться: неуправляемый и резкий, он был ростом со взрослого мужчину и нагонял страх на остальных детей. Игра называлась «Игольное ушко». Мальчики и девочки водили хоровод и одновременно пели прерывистыми от возбуждения голосами, сменяя друг друга в парах и держась за руки — игра, в которую играли многие поколения; раскрасневшиеся дети ходили кругами и тайком переглядывались, а Лея, в свои двенадцать лет на голову выше других девочек, разрумянившись, словно на ветру, старательно отводила взгляд от него, Гидеона. Он встал в центр хоровода, сцепившись руками с Вильде, девочкой, чья семья жила ниже по реке. Они подняли руки над головами марширующих детей, и его пульс бился в такт знакомым бессмысленным словечкам, до значения которых ему не было дела, потому что он не сводил глаз со своей юной кузины с медными волосами до пояса и маленькими острыми грудками, уже угадывающимися под синим свитером ручной вязки.

Игольное ушко, что с ниточкой внутри, работает проворно, ты только посмотри. Девчушек-хохотушек поймало без труда, теперь ты тоже пойман, считай, что навсегда.

Вот поймало первую, за ней еще одну, оно поймало многих смеющихся девчат, теперь ты тоже пойман, считай, что навсегда [4] .

Партнерше Гидеона не хотелось опускать руки на голову своенравной Леи — из ревности или, может, из страха, что та ткнет ее пальцем в ребра, однако Гидеон дернул ее за кисть вниз, поймав кузину в ловушку: мальчики, державшие ее за руки, отступили, и Лея, красная от злости, осталась в одиночестве. Опустив голову, она уставилась в пол, а дети снова завели «Игольное ушко», на этот раз почти не скрывая злорадства. Сейчас Лею поцелуют! При всех! У всех на глазах! Щеки Леи Пим заливал густой румянец гнева, она выпятила нижнюю губу и боялась глаза поднять от стыда. Игольное ушко, что с ниточкой внутри, работает проворно, ты только посмотри…

4

Перевод Евгении Лавровой.