Сахар на обветренных губах
Шрифт:
— Я спущусь, переставлю её. Не боишься остаться с ним в одной квартире? — чуть обеспокоенный взгляд голубых глазах сосредоточился на моём лице. — Он вырубился. Но мало ли… Пойдём вместе.
— Я на вас с балкона посмотрю. Не хочу на улицу.
— Ну, смотри, — бросил мужчина. Приоткрыл рот, словно хотел сказать ещё что-то, но осёкся.
— Закроюсь в комнате, если что.
— Я быстро, — сказал он.
Я осталась стоять и смотреть вниз с балкона.
Константин Михайлович довольно быстро спустился на парковку, сел в машину Вадиму,
Выйдя из машины, вскинул голову, явно для того, чтобы увидеть меня. Машинально я улыбнулась ему уголками губ, будто он мог видеть меня в ночи с расстояния в несколько этажей.
Широкими шагами, почти бегом, Одинцов скрылся в подъезде.
Я зашла в комнату и прислушалась, забыв дышать. Только убедившись, что в квартире тихо, а Вадим не пошёл устраивать себе личную экскурсию, я выдохнула с облегчением и вернулась на балкон, чтобы не чувствовать едкий запах перегара, которым, казалось, уже была отравлена вся квартира.
Константин Михайлович зашёл на балкон, прикрыл за собой дверь и тоже выдохнул с неким облегчением. Плюхнулся на стул напротив и вытянул ноги, слегка задев ими несколько нитей гирлянды.
— Не просыпался? — спросил он, взяв кружку с чаем и немного отпив.
— Вроде нет, — повела я плечами и тоже взяла кружку. Сделала несколько глотков и разочарованно нахмурилась. — Остыло уже всё.
— Так даже вкуснее, — сказал он, закинув в рот кусочек рулетика. — Мы здесь, похоже, надолго. В любом случае, всё остынет.
Обнимая кружку, я грела ладони.
Вместе с Константином Михайловичем периодически поглядывала в сторону окна, но в темном стекле не видела ничего, кроме отражения света гирлянды и наших силуэтов. Судя по тишине в квартире, Вадим спал.
— Почему он назвал вас братишкой? Вы братья? — наконец, осмелилась я задать вопрос, не дающий мне покоя.
Вопрос подпитывался ещё тем, что я помнила, как Вадим прогонял меня из своей квартиры со словами «вали к моему братишке». И вот сегодня он приходит в квартиру нашего преподавателя и называет его братишкой. Сам Константин Михайлович нисколько этому не сопротивляется.
Услышав мой вопрос, Одинцов невесело усмехнулся и качнул головой.
— Это влажная фантазия его отца. Мы друг другу никто.
Так как далее не последовало никаких уточнений и подробностей я не стала задавать более никаких вопросов.
— М, — лишь протянула я в ответ, пока Одинцов с задумчивым видом смотрел себе в ноги.
— Его отец был моим отчимом. Лет с пяти, — вдруг совершенно спокойно произнес он. Чуть прочистил горло и покрутил в руках кружку. Я замерла и просто превратилась в слух, не желая вмешиваться в поток его мыслей и откровений. Он волен рассказать мне ровно столько, сколько хочет. — С пяти до семнадцати лет. Самые дерьмовые годы в моей жизни. Я получал за всё. За любую херню. И ни за что тоже.
Я понимала, что сейчас рядом с ним нет ни одного человека, кто понимал бы его так же хорошо, как я.
— Шрамы
— Ремни, линейки, лыжные палки, вешалки… Короче, всё, что попадалось ему под руку, — Константин Михайлович смотрел куда-то в пустоту. Он явно ушёл в свои воспоминания, которыми, возможно, не так часто делился. — Он считал, что я хреново получился и меня нужно переделать. Слепить заново. Лепил, как умел.
— А ваша мама? Она не пыталась вмешаться? — спросила я аккуратно. — Спрашиваю только потому что, судя по фотографиям, ваша мама не была пьющей. По моей маме сразу видно, что она пьёт и ей становится пофиг на всё, что делает со мной отчим.
— Иногда были попытки вмешаться, но чаще всего она отходила в сторону. Уходила в другую комнату, делала вид, что ничего не происходит. Всё, что со мной делал отчим, он называл мужским воспитанием. И матери, как ты понимаешь, в этом процессе делать было нечего. Она только потом ночью, когда отчим засыпал или уезжал к себе, приходила в мою комнату, чтобы обработать раны или тихо поплакать у кровати, пока я делаю вид, что сплю.
К горлу подкатил ком. Я втянула носом воздух вместе с соплями.
— Почему она не выгнала его? Сама не ушла?
Константин Михайлович молча повел губами и поджал губы.
— Такая любовь, — выронил он, наконец. С грустной улыбкой мельком глянул на меня и, тяжело вздохнув, вновь опустил взгляд в кружку в своих руках. — Этим вопросом я тоже задавался каждый день. Спрашивал у мамы. Но ответа так и не услышал. Ну, кроме тех, в которых значилось, что вырасту и всё пойму. Я вырос, но так нихрена и не понял. Он ведь и её бил тоже. Очень сильно. Сколько раз она лежала в больнице по его вине… Это ведь всё не прошло бесследно. У неё из нормально функционирующих органов остался, наверное, только аппендицит. Остальное всё отбито, убито, что-то удалено… Последние годы она почти не выбиралась из больниц.
— За что он так с ней?
— Ревность. Банальная идиотская ревность. Вместе с ним в машине она никогда не поднимала глаза на дорогу. Знаешь почему? — я отрицательно мотнула головой. — Потому что там мог быть мужчина, на которого она могла случайно посмотреть. Просто, как на фонарный столб, например. Мимоходом. Не акцентируя. Отчим воспринимал это как флирт с её стороны, и… Дальше ты и сама догадываешься.
— Кошмар! — выдохнула я шокировано, прижав пальцы к губам. — Но, получается, он сам изменял? У вас с Вадимом ведь разница… сколько? Лет десять?
— Девять. Мать Вадима была очередной его любовницей, но отчим немного промахнулся, когда с ним приехал знакомиться её отец. По слухам, он какой-то крутой чувак родом ещё из девяностых, а его дочка залетела и нажаловалась. В общем, разговор её отца с отчимом закончился тем, что отчима прикопали в лесу, оставив на улице только голову, чтобы лучше думалось. Потом он, конечно, развелся с моей мамой, женился на матери Вадима…
— Но вы сказали, что он до семнадцати лет был вашим отчимом.