Сальватор
Шрифт:
Позднее он имел случай понаблюдать за тем, как стремительно развиваются ее умственные способности, когда она разучивала стихи под руководством Жана Робера, занималась музыкой с Жюстеном, училась рисовать у Петруса, а ему, Людовику, задавала серебристо-заливистым голоском серьезные или, наоборот, наивные вопросы, и он порой не находил, что ответить; при этом она смотрела на него своими огромными, лихорадочно блестевшими глазами, и он сказал:
— Эта девочка не должна умереть!
С этого времени — прошло около полутора месяцев, с тех пор как у него вырвалось это восклицание, — Людовик взялся за лечение несчастной девочки с увлечением, свойственным ему как доктору.
Он считал пульс, слушал дыхание, заглядывал в глаза и оставался убежден, что блеск глаз и учащенный пульс свидетельствовали о нервном напряжении девочки, но ни один из жизненно важных органов не поврежден. И он прописал чисто гигиеническое лечение телу и покой душе. Духовную пищу он дозировал не менее тщательно, чем материальную. Даже в ее костюме он оставил живописные черты, но убрал все, что считал чересчур эксцентричным.
Он сам ежедневно наблюдал за ходом этого лечения, и оно привело к ожидаемому улучшению. Через полтора месяца Рождественская Роза превратилась из ребенка в девушку, и мы представили ее читателям как раз в ту минуту, когда вопросы г-на Жакаля повергли ее в состояние, в которое она впадала всякий раз, как ее против воли заставляли вспомнить о страшных событиях далекого детства.
Мы видели, как Людовик, взявший за правило ежедневно навещать девушку под тем предлогом, что он должен убедиться, выполняются ли его предписания, прибыл, как раз когда она лишилась чувств; мы знаем, что после ухода г-на Жакаля молодой доктор остался у постели больной один; он запретил ей говорить и, сидя у нее в ногах, охранял ее покой. Он неотрывно смотрел на нее, спрашивая себя, что происходит в его собственной душе.
Не испытывал ли он просто-напросто желание?
Нет, ангелы добродетели, вы ведь знаете, что это не так!
Нет, то было не желание, ибо никогда еще более целомудренный взгляд не останавливался на более безупречном существе.
Что же это было?
Молодой человек прижал ладонь ко лбу, словно пытаясь заставить себя не думать. Он прижал другую руку к груди, приказывая сердцу не биться так сильно. Но разум и душа его пели в унисон чистую, высокую песнь первой любви, и ему ничего не оставалось, как к ним прислушаться.
«Так это любовь!» — догадался он и закрыл лицо руками.
Да, это была любовь, самая первая, свежая, чистая любовь, какая только может осветить долго медлившее сердце. В ней заключались и пылающая страсть, и нежность зрелой души к душе едва расцветающей. Фея любви пролетела только что над их головами и коснулась их лбов лепестками белых лилий.
Какая женщина узнает — да и какими словами можно было бы поведать ей об этом? — о тайном, безмолвном, невыразимом восхищении, переполняющем сердце мужчины, который понял, что он по-настоящему влюблен?
Так было и с Людовиком.
Его сердце представилось ему самому алтарем, любовь — культом, а вся прошлая жизнь закоренелого скептика исчезла из памяти, как исчезает в театре по мановению феи и приказу машиниста декорация, изображающая пустыню.
Он обратил свои взоры в будущее и сквозь бело-розовые облака разглядел новые дали. Он ощущал себя матросом, который только что пересек тропики, обогнул мыс, и вдруг увидел один из восхитительнейших островов Тихого или Индийского океанов, поросший высокими деревьями, что дают спасительную тень, и благоухающий дивными цветами невиданных размеров, — Таити или Цейлон. Он отнял руки от лица, покачал головой и, снова опершись на спинку кровати, с родительской нежностью залюбовался Рождественской Розой.
— Спи, дитя, — прошептал он. — Благослови тебя Бог за то, что ты помогла мне обрести смысл жизни! Ты принесла мне под своим крылышком любовь, прекрасная голубка, в тот самый день, как я тебя встретил! Я столько раз проходил мимо тебя, столько раз тебя видел, столько раз смотрел на тебя, столько раз сжимал твою руку в своей, но все во мне молчало, а если и говорило, то на неведомом языке! И лишь увидев тебя спящей, я понял, что такое любовь… Спи, дорогое дитя, таинственно появившееся в этом городе! Ангелы охраняют твой сон, а я спрячусь за складками их одежд и буду любоваться тобой… Будь безмятежна в прекрасной стране сновидений, по которой ты путешествуешь: я буду смотреть на тебя сквозь белоснежный покров твоей невинности, и мой голос никогда не потревожит золотой сон твоей души.
Людовик вот так разговаривал сам с собой, как вдруг Рождественская Роза открыла глаза и увидела его.
Краска бросилась Людовику в лицо, словно его застали на месте преступления. Он почувствовал необходимость заговорить с девушкой, однако язык ему не повиновался.
— Вы хорошо спали, Роза? — спросил он наконец.
— «Вы»? — переспросила девочка. — Вы обращаетесь ко мне так почтительно, господин Людовик?
Врач опустил глаза.
— Почему вы говорите мне «вы»? — продолжала девочка, привыкшая к тому, что все близкие обращаются к ней на «ты».
Словно размышляя вслух, она прибавила:
— Неужели во сне я сказала что-нибудь нехорошее?
— Вы, дорогое дитя? — вскричал Людовик, и на глаза ему навернулись слезы.
— Опять «вы»?! — воскликнула Рождественская Роза. — Почему же вы не обращаетесь ко мне на «ты», как раньше?
Людовик смотрел на нее, ничего не отвечая.
— Когда мне говорят «вы», мне кажется, что на меня сердятся, — продолжала Рождественская Роза. — Вы на меня сердитесь?
— Нет, клянусь вам! — поспешил заверить ее Людовик.
— Снова это «вы»! Вероятно, я вас чем-то огорчила, а вы не хотите сказать!
— Нет, нет, ничем, дорогая Рождественская Роза!
— Вот так лучше! Продолжайте!
— Послушайте, что я вам скажу, дорогое дитя! — начал он.
Рождественская Роза состроила прелестную гримаску при слове «послушайте», чем-то ее смутившем, хотя она и сама не могла бы объяснить причины своего недовольства.
— Вы уже не ребенок, Роза…
— Я? — перебила она его с удивлением.
— Или, точнее, перестанете быть ребенком через несколько месяцев, — поправился Людовик. — Скоро вы станете совсем взрослой и все будут обращаться к вам с должной почтительностью. Так вот, Роза, не пристало молодому человеку моих лет обращаться к такой девушке, как вы, с прежней фамильярностью.
Девочка взглянула на Людовика так простодушно и вместе с тем выразительно, что тот был вынужден опустить глаза.
Ее взгляд ясно говорил: «Я думаю, у вас действительно есть причина обращаться ко мне на „вы”, но не та, о которой вы только что сказали. Я вам не верю».
Людовик отлично понял, что хотела сказать Рождественская Роза. Он снова опустил глаза, размышляя о том, в каком трудном положении он окажется, если девочка потребует более убедительного объяснения по поводу этого изменения формы их отношений.