Самоубийство Земли
Шрифт:
Только что ж это за тишина, если она не обманчива?..
Зайцев вышел из своего домика, огляделся по сторонам: никого. Дверь за ним закрылась, естественно, скрипнув. Вязкая тишина рухнула на плечи, придавив голову. Сердце учащенно забилось.
Зайцев засунул руки в карманы и зашагал по темному пространству.
В далекую огромную пропасть окна упал лунный луч. Ничего не осветил, однако, стало еще более таинственно и жутко.
«Хорошая какая атмосфера, — подумал Зайцев. — Самая подходящая для нашего дела. — Он усмехнулся. — Как же
Развить мысль Зайцеву не удалось: под ноги бросилась тень. Зайцев замер и, на всякий случай, сжал кулаки.
— Истина, — прошептал он.
— Правда, — ответила тень.
— Крокодилин — ты? — радостно спросил Зайцев.
— Ну это… Как это?.. Хоть бы и я… — буркнул Крокодилин.
И они пошли рядом.
Лунный луч добрался до огромного зеркала, и оно стало похоже на озеро, вставшее зачем-то вертикально, а может — на водопад, который, устав от бессмысленности падения, застыл ровной голубой стеной.
Отразившись от зеркала, луч застыл на белом циферблате часов с кукушкой, но через мгновенье растворился в темноте.
Атмосфера стала еще более таинственной.
«Хорошо-то как: жутко», — улыбнулся Зайцев, но Крокодилин его улыбки не заметил.
Крокодилин вообще предпочитал глядеть под ноги и не вертеть без дела головой по сторонам.
Так и шли они вдвоем среди темноты. Целеустремленные. Смурные. Но в глубине своих душ очень счастливые, ибо знали, куда они идут и зачем. Дело их было благородно, а потому — разумеется — прекрасно.
— Истина, — услышали они за спиной тоненький голос Пупсова.
Хором ответили:
— Правда.
И продолжали путь втроем.
— Как же тебе удалось не уснуть в столь позднее время? — едва сдерживая иронию, спросил Зайцев.
— На благородное дело идем, друг, — ответил Пупсов. — История делается сегодня. Если не мы, то кто тогда перевернет эту страну к чертовой матери? — С этими словами Пупсов отвернулся и, чтобы никто не увидел, зевнул.
Они шли, печатая шаг. И шаги их гулко нигде не отдавались.
Вскоре к ним присоединились Собакин-большой и Собакин-маленький.
Шагать впятером было уже совсем приятно.
— А если вдруг облава? — все-таки спросил Собакин-маленький.
— Расправимся. Ни один не уйдет, — прошептал Зайцев.
А Пупсов добавил веско:
— Мы сильны правотой своего дела.
Крокодилин тоже сказал свое слово:
— Наше оружие… оно… это… оно… не заржавело пока.
И все ощутили необыкновенное чувство единения.
Путь пятерки лежал мимо Хранителя Света.
Хранитель совсем уже сполз на пол и теперь спал, укрывшись веревочной лестницей, лишь иногда блаженно покрякивая во сне: почему-то на посту спится особенно хорошо.
Взглянув на него, Собакин-большой и Собакин-маленький одновременно подумали, что спящий солдат и спящий плюшевый очень похожи на детей, а значит — и друг на друга. Но быстро сообразив, что мысль эта может завести настолько далеко, что там их, пожалуй,
— А что — если? — спросил Пупсов и выразительно посмотрел на Хранителя Света. Взгляд его выражал недоброе. — Время работает на нас. Чем собираться, обсуждать, голосовать… Лучше раз — и все. Сразу — восстание. Тут справедливость восторжествует, а мы спать пойдем.
Все поняли, на что намекает Пупсов и уставились на Хранителя Света.
Светила скупая луна…
Петрушин вышел из своего домика, запер дверь и пошел к Медведкину.
Петрушин шел спокойным, ровным шагом: глаза его постепенно привыкли к темноте, а солдат он не боялся, потому что знал точно: ночью в Великой Стране не спит только тот, у кого есть дела. А у солдат какие дела ночью? У них и днем-то с делами не особенно густо…
Петрушин шел и изо всех сил старался не думать. Он уже понял: мысли приходят из жизни, больше им неоткуда взяться. Ну а если жизнь печальная, то и мысли — соответственно…
Он изо всех сил старался не думать о том, что уже который день не может написать ни строки, а когда он не пишет, то ощущение такое, будто жизнь остановилась, а он торчит посредине этой жизни словно памятник Великому Конвейеру — такой же громоздкий, нелепый и бессмысленный. Впрочем, об этом размышлять было не только глупо, но и небезопасно: ведь мысли непременно уходят в жизнь, и ведут по ней, а куда может завести такое сравнение?
Петрушин изо всех сил старался не мечтать про антитолпин… Хотя, конечно, хотелось изобрести такую штуку, которая фантастическим образом подействовала бы на жителей Великой Страны, и они вдруг стали бы каждый по себе. Слово «антитолпин» Петрушину ужасно нравилось… Но, кроме самого слова, Петрушин ничего больше про антитолпин не знал — ни как он выглядит, ни, тем более, как его изобрести. А чего мечтать понапрасну, да еще про такое неконкретное?..
Потом Петрушин постарался не думать о Ней, не вспоминать, что Она давно не приходила к нему, не размышлять о том, что без Нее жилище его превращается в пристанище одиночества, а что можно сочинить в пристанище одиночества? Какие-нибудь глупые сантименты да и только… Вот ведь и к Медведкину он идет не за тем, за чем идут все остальные плюшевые, но лишь для того, чтобы увидеть Ее.
И тут Петрушин испугался: как бы не начать думать о том, зачем идут к Медведкину все остальные. Благородная непонятность их общего дела не только не вдохновляла Петрушина, но даже вызывала легкое, как жжение, раздражение.
Петрушин зашагал еще быстрее, будто хотел убежать от своих мыслей.
Подумал: одиночество — это когда жизнь не дарит ни одной приятной мысли. А потом решил печально: ну ни о чем нельзя подумать, совсем ни о чем.
Скупая луна высвечивала шесть силуэтов: пятеро стояли, шестой лежал. Над их головами чуть покачивался шнур выключателя.