Самоубийство Земли

Максимов Андрей

И Петрушин занялся раздумьями о любви.

«Что же это такое: любовь?» — начал размышлять Петрушин, хотя рассуждать об этом не стал бы ни с кем и никогда. Даже с Ней — не стал бы. Пусть все мысли приходят из жизни — им просто больше неоткуда взяться, но им вовсе не обязательно возвращаться обратно в жизнь, надо же некоторым из них и в душе остаться, чтобы она не пустовала.

«Так что ж это такое — любовь? — продолжал Петрушин свои размышления для души. — Движение или остановка? Течение или берег? Мгновение, которое ценно в самом себе, или время, понять которое можно лишь в его протяженности?.. Вот приходит ко мне Та, кого я люблю больше всего на свете; Та, которая — единственная — может принести в мою жизнь смысл. И Она не только

приходит ко мне, но и остается со мной. Не только дарит мне страстный восторг ночи, но и преподносит спокойную радость утра, ибо только эта радость и может принести ощущение спокойствия и постоянства, — а разве не этого ищем мы в любви?.. Но отчего же мне всего этого мало? Почему все время кажется, что, даже бывая у меня дома, она убегает? Почему, когда она выходит из моего дома, я готов броситься за ней, чтобы увидеть, куда она идет? Отчего мне мало того, что есть? Говорят, любовь — вечное беспокойство. Но об этом стихи хорошо писать и романы — жить так нельзя… А вдруг мое беспокойство — это просто-напросто предчувствие? Предчувствие ухода, предвосхищение потери? — Подумав так, Петрушин почувствовал, как легкий холодок поднимается у него от сердца к самому горлу. — Ну хорошо — пусть так. Все конечно, даже любовь. Отчего же мне мало сегодняшнего счастья? Или в любви существует только будущее, предчувствия которого и определяют наше самочувствие, а настоящего у любви попросту нет? Вот если бы я стал каким-нибудь Безголовым или Воробьевым, я издал бы соответствующий Приказ, и тогда все проблемы бы исчезли. Мы жили бы с Ней, согласно Приказу, ни о чем бы дурном не помышляли, не переживали бы ни о чем: ведь это так просто — соответствовать Приказу. Где есть Приказ — там нет проблем, но где есть Приказ — там нет и любви. Не потому ли разные чувства испытывает наш народ к своим правителям: и боязнь, и пренебрежение, и даже уважение иногда, вот только любви не бывает. Потому любовь и приказ не могут пересечься никогда».

И тут Петрушину стало страшно — не то чтобы он испугался чего-то внешнего (сторонний страх победить нетрудно), он испугался себя, собственных своих мыслей. Он вдруг с ужасом понял, что, даже рассуждая о самом интимном — о душе своей, о любви, — все равно рано или поздно в мыслях своих приходит он к правителям, к государству, ко всему тому, о чем не только думать — вспоминать не хочется. Начав размышления с Нее, как-то быстро и незаметно он добрался до Воробьева — этого странного существа, которое перекраивало их жизнь под их собственное неумолкающее «Ура!»

«Неужто я даже в мыслях своих несвободен? — подумал Петрушин испуганно. — Неужели мне от этого Воробьева даже в размышления не уйти? Неужто нигде в нашей Великой Стране нет места уединению? Неужто даже для меня, для одного, нет хоть какого антитолпина?» — Петрушин непроизвольно глянул в зеркало, увидел приклеенную чужую улыбку на своем лице, уронил голову на руки и зарыдал.

Так и сидел за столом, уронив голову. Копейка луны закатилась за облака, а он все сидел — сначала рыдал над этой так называемой жизнью, а потом забылся тяжелым каменным сном.

2

И снился Петрушину Воробьев. Серой бесформенной массой возвышался Последний Министр над Петрушиным, давил на глаза, на сердце, на душу и, как заведенный, повторял одни и те же слова: «Жить. Народик. Лучше. Жить. Народик. Лучше…»

Петрушину казалось, что этот рефрен никогда не кончится, но Воробьев неожиданно упал, начал биться головой о землю — тук! тук! тук! — исступленно крича: «Истина… Истина… Истина…»

Петрушин в ужасе открыл глаза.

Кто-то тарабанил в стену его дома, повторяя: «Истина… Истина… Истина…» И чем чаще повторялось это слово, тем больше исступления слышалось в голосе.

Во сне заворочалась Она.

— Кто это? — сонно прошептали тонкие губы.

— Не волнуйся. Спи. — Петрушин вскочил, натянул брюки, распахнул дверь и прошептал в ночь. — Правда.

— Истина, — раздалось у самого его уха.

Перед

ним стояла Матрешина. В ее взгляде перемешались презрение и любопытство. Правда, где-то на самом донышке глаз существовало еще что-то третье — доброе, приятное, — но Петрушин предпочел этого не заметить.

— Ну чего, — спросила Матрешина, — опять, что ль, твоя пришла? Дрыхнет?

— Чего надо? — отрубил Петрушин.

— Тебя, родимый, Медведкин зовет на тайное заседание «Тайного совета по предотвращению».

— По предотвращению чего? — Петрушин тянул время, размышляя, как бы отказаться повежливей.

Матрешина оставила его вопрос без ответа. У нее уже была заготовлена речь, которую она и произнесла.

— Я вижу, друг Петрушин, ты совсем забылся в своей постели. Оно, конечно, под теплым одеялом приятней, чем в общем деле. Только вот, если все мы по кроватям разбредемся, что ж тогда будет с нашей страной? Ты об этом подумал?

«Начинается», — подумал Петрушин.

А вслух спросил:

— Что вам от меня надо?

Из глаз Матрешиной исчезли все чувства, кроме презрения.

— Все ясно, — грозно сказала она, — променял ты, друг, общее дело на индивидуальную постель. Так друзьям и передам.

«А ведь она симпатичная, эта Матрешина, — подумал Петрушин. — Почему-то я этого никогда не замечал…»

А вслух сказал:

— Что хочешь, то и передавай.

— Что хочу? — Матрешина ухмыльнулась одними ноздрями, и сказала тихо-тихо. — Слушай, а может все-таки пойдем, а? Там хорошо так — полумрак. Посидим. Поговорим про важное. Ты на моем плече поспишь, а?

— Я привык дома спать.

«Зачем я грублю?» — подумал Петрушин.

Матрешина отвернулась, и уже через секунду растворилась в чуть подрагивающей темноте ночи. Петрушин зачем-то смотрел ей вслед, хотя ничего не было видно.

Потом он запер дверь, разделся, юркнул под одеяло.

Она сразу же потянулась к нему, будто успела истосковаться, прижалась, обвила тонкими руками. Петрушин начал целовать Ее — сначала осторожно, бережно, боясь разбудить, а потом истово, страстно, забыв про все на свете…

3

Атмосфера в комнате была накалена предчувствиями будущих исторических свершений. За столом сидели плюшевые. Их лица, искаженные одинаковыми приклеенными улыбками, казались немного жутковатыми. В глазах плюшевых светилась решимость идти на все. (Правда, внимательный посторонний взгляд, без сомнения, заметил бы, что точное направление пути в глазах плюшевых пока еще не прочитывалось).

— Какие будут предложения по вопросу, стоящему сегодня на повестке ночи? — В голосе и во взгляде Медведкина при этих словах зазвенело столько металла, что все, сидящие за столом, невольно втянули головы в плечи. А Пупсов даже проснулся. Разумеется, первое, что он сделал, не успев даже глаза как следует открыть, начал речь.

— Что касается меня лично, то, понимая тот факт, что мнение мое — не более нежели мнение одинокого плюшевого, все же хотелось бы сказать. Однако, прежде чем сказать о том, о чем особенно хотелось бы сказать именно в этот, без сомнения, исторический для каждого в отдельности и для всех вместе момент, — думается, имеет смысл сказать, пускай для начала, несколько о другом. Так вот. Знаете ли, друзья, что волнует более всего? Надо признать, глядя друг другу прямо в уставшие глаза, что не научились мы пока еще решать судьбоносные вопросы как должно, как требует того наше традиционно непростое время. Подчас, зачастую, кое-где, порой мы все-таки решаем их неправильно, так как привыкли решать вопросы обычные, к судьбоносным никакого отношения не имеющие! Одним росчерком пера! Реже — двумя. И крайне, крайне редко — тремя росчерками! Нельзя же так, друзья мои! Можно как-нибудь иначе, помня о той ответственности, об этой обстановке и о сложившейся ситуации. Вся Великая Страна подглядывает за нами и очень надеется на нас. А мы… Эх! — Пупсов ударил себя по коленке, сел на место и закрыл глаза, как бы от отчаяния.