Самоубийство. Подготовка
Шрифт:
Очисти мий дом
Од крис
Од миш
Од брусакив
тарганив
и всякои нечисти"
– "Бабка" -
Худощавая застенчивая бабушка взяла меня за руку и повела в летнюю кухню (я не сопротивлялся, потому что меня застали врасплох, к тому же, после случая с Пузачевым, я уже и сам позарез хотел излечиться и поверил бы и в черта лешего). При этом "бабка" приказала моей бабушке удалиться и оставить нас наедине. В летней кухне на подоконнике откуда-то появилась литровая банка с водой (не знаю, была ли это специальная святая вода, принесенная "бабкой", либо ее набрали тут же в кране), "бабка" поставила меня перед собой и принялась шептать, иногда прерываясь на то, чтобы отхлебнуть из банки воды и выплюнуть ее мне в лицо. Мне не слишком нравилось то, что старенькая бабушка плюет мне в лицо, но я терпел - во всяком случае, это было не больно и не слишком позорно - ведь никто этого не видел. Все это продолжалось с четверть часа, после чего шептуха распрощалась с нами, и больше я ее не видел. И с тех пор ни разу больше не ссался.
– Зал -
И, наконец, главная комната в нашем доме - зал. В этой комнате было два дивана (на которых, по ситуации, спали -
Конечно же, в любом советском доме, главной комнатой (если их было больше одной) была та, в которой стоял телевизор. Мы не были исключением, но все же в нашей сельской жизни телевизор не играл такой уж огромной роли - во-первых, у сельского человека, в отличие от городского, имеется куда большая территория для жизни, домашнего труда и отдыха, чтобы занять себя иными, более полезными, чем торчать у телевизора, делами; во-вторых, наш телевизор (черно-белый "Рекорд", мы заменили его цветным бог знает когда, в 90-х) давал такую отвратительную картинку, что приходилось догадываться о том, что там происходит на экране в сером тумане с движущимися сверху вниз черными полосами, картинка эта сопровождалась звуком такого же качества - телевизор шипел как горячая сковорода, на которую постоянно подливают воду (каналов было два - общесоюзный и украинский, чтобы переключить канал недостаточно было щелкнуть ручкой - кому-то нужно было выйти на улицу (мы делали это с дедом по очереди во имя справедливости) и прокрутить в нужную сторону трубу с антенной, другой же человек (я или дед) в это время наблюдал за меняющейся картинкой и подавал знак в окно); ну а третья причина - это то, что в зале или смежной с ним "дальней" комнате постоянно кто-то спал. И полбеды, если это был дед - деду нормально спалось под звуки кинофильма или футбола, устроить скандал он мог только в редких случаях - когда кто-либо, не зная, что дед спит в "дальней" комнате, включал звук на полную катушку. Но если в "дальней" комнате спали кузины Людочка с Наташей, то пиши пропало - ни одна живая душа не могла посмотреть телевизор, а спали Людочка с Наташей всегда, когда по телевизору показывали хоть что-нибудь путное - кино или футбол. Наверное, они сверялись с программой телепередач.
Ежевечерне, в девять часов, телевизор приходил посмотреть дед - программу "Время" (он называл ее - "Последние известия"). Дед хотел быть в курсе событий в мире. Кузины Людочка с Наташей тут же облепляли деда, как рыбы-присоски, и мешали ему смотреть программу "Время", напрягая вопросами, сравнимыми с теми, которые задавала Красная Шапочка переодетому бабушкой волку: "Почему у тебя такие большие зубы?". Дед благоволил Людочке с Наташей и лишь иногда покрикивал: "Тише-тише", когда не хотел пропустить какое-то очень важное "последнее известие".
Всей же семьей для просмотра телевизора мы собирались в зале только по праздникам - на Новый Год и в другие, менее значительные дни, когда давали телевизионные концерты, например, на день милиции. В такие дни смотреть телевизор обязательно садилась мама - она обожала Софию Ротару (мама называла ее "Соня") и не могла пропустить ни одно ее появление в эфире ("Соня поет", - говорила с благоговением). Под влиянием мамы (здесь налицо явный пример индуцированной любви) все остальные члены семьи тоже полагали, что им нравится София Ротару (даже я всю жизнь относился к ней положительно), кроме тети Люды, дяди Вовиной жены, которая вступала в явную оппозицию, утверждая, что предпочитает Аллу Пугачеву (вы знаете, это случай жесткого антагонизма - ты или за Ротару, или за Пугачеву, "Динамо" и "Спартак", Алая Роза и Белая, Рим и Карфаген, так что тетя Люда проявляла известную смелость, идя наперекор всем). Чтобы та посмотрела на Софию Ротару, мама вытаскивала в зал даже бабушку (вы знаете, бабушка терпеть не могла не только книги, но и телевизор - во все другие дни она вообще не появлялась в зале, не переступала туда порога, кроме случаев, когда ей нужно было вызвать меня или деда по неотложному делу - да и то, в таких случаях она предпочитала пронзительно кричать издалека, не доходя до зала: "Се-ре-о-ожа!" или "Ва-а-ася!") - бабушка садилась в углу на стул, сидела там пять минут (Ротару могла за это время начать петь, а могла и не уложиться), после чего засыпала, уронив голову на грудь. Маму это чрезвычайно раздражало - она терпеть не могла, когда кто-то при ней невнимательно слушает Ротару. Она кричала бабушке: "Мама!" Бабушка вздрагивала, просыпалась, говорила: "Да-да, я слушаю!", после чего снова засыпала. Это всех очень потешало, все начинали следить за бабушкой и поочередно ей кричать: "Мама!", "бабушка!", "Маруся!" - это кричал дед, который веселился больше всех. Тогда мама раздражалась еще больше, потому
– Книги, журналы и фотографии -
Книги были сложены в тумбе под телевизором и в серванте "Хельга" ("хельга" у нас в доме было именем нарицательным: "Пойди возьми на хельге!"), который служил нам хранилищем для всего - праздничных тарелок и бокалов, чайных и кофейных сервизов (никогда не терявших девственности), серебряных вилок и мельхиоровых ложек, там хранились документы, старые письма, журналы и фотографии (а еще две школьные золотые медали - мамина и тетки Оли). Фотоальбом в бежевой обложке распухал и лопался по швам, как праздничный пиджак на объевшемся на свадьбе толстяке - фотографии в нем не были, как полагается приличным альбомам, вставлены в специальные фигурные прорези, а лежали массивными стопками между страницами. Не пугайтесь, я не буду сейчас описывать каждую из сотен фотографий (просмотр чужих семейных фото с подробными комментариями - одна из самых известных пыток) - обо всех главных и важных я уже упомянул выше.
Библиотеки как таковой у нас не было (как и в городе, где я подпитывался книгами у соседей Пузачевых) - книги были дефицитом, и моя семья не имела к ним доступа. Поэтому сложенные в тумбе и "хельге" стопки книг были чрезвычайно пестрыми - немногочисленные книги классиков (например, Гоголя и Чехова; Гоголь и Чехов были у всех; даже если у человека не было дома библиотеки, у него были Гоголь и Чехов; даже если у человека вообще ни черта не было, то Гоголь и Чехов у него были), часто в разнобойных томах из собраний (только собрание Тараса Шевченко было полным), лежали вперемешку со всякого рода коммунистическим "трэшем". Мне, впрочем, было без разницы, что читать - когда-то я слышал определение книги как "стопки листов с текстом между двумя картонками", и в моем случае это определение было верным - я прочитывал любую стопку листов с текстом от картонки до картонки, будь то 10-й том собрания сочинений Чехова или воспоминания комсомольцев-строителей БАМа. Думаю, такая методика чтения сильно повлияла на мой кругозор - иногда я имею познания в вопросах, которые ни к селу ни к городу не пригодятся никакому здравомыслящему человеку (например, знаете ли вы, что, скрутив из листа бумаги конус-рупор и воткнув в его острый конец швейную иглу, можно поставить это приспособление на пластинку (ее предлагается вращать на карандаше, вставленном в дырку-сердцевину - но это уже высший пилотаж) и сносно прослушать музыкальное произведение? Не знаете? А я таким способом испортил не одну пластинку), вещи же очевидные и всем известные прошли мимо меня, едва задев упоминанием, скажем, в кроссворде ("Да? Надо же", - говоришь ты, когда тетка Оля уверенно отвечает на какой-то замысловатый кроссвордный вопрос); картинка моего мировосприятия похожа на одеяло из множества лоскутов: отдельные лоскуты необычайно ярки и цветасты, и в них хочется бесконечно вглядываться перед сном в поисках новых смыслов и оттенков, другие же тусклы и ветхи; какие-то дыры в моем одеяле-картине мира наспех залатаны случайно нахватанной тут и там информацией, другие же зияют так, что в них можно легко просунуть голову.
Здесь же была свалена подшивка старых журналов "Огонек", которые я тоже перечитал от корки до корки: в каждом номере несколько первых страниц посвящались встречам генсека Брежнева с другими мировыми деятелями (Никсоном, Помпиду, Вилли Брандтом, Индирой Ганди, Эрихом Хонеккером, Иосифом Броз Тито, Густавом Гусаком, Фиделем Кастро, Николае Чаушеску и Юмжагийном Цеденбалом) и были густо удобрены фотографиями "дорогого Леонида Ильича" (который приветственно махал рукой или радостно улыбался с каждой второй обложки "Огонька)", гостеприимно встречаемого этими мировыми лидерами (чаще всего фото были сделаны прямо в аэропорту, лишь с Никсоном - на балконе Белого дома), потом шла какая-то мотивирующая статья о комсомольцах на коммунистических стройках, ударниках и передовиках производства (иногда эти люди даже попадали на обложку, имея честь ротации с самим Леонидом Ильичем и Индирой Ганди), и лишь в самом конце было то, ради чего люди выписывали журнал - статья о спорте (помню большую статью про Артура Эша, американского теннисиста, когда он победил на Уимблдонском турнире - Советский Союз весьма благоволил Артуру Эшу) и кроссворд.
Мне очень нравилось читать в зале - там было много окон, из-за чего зал очень располагал к чтению в плохую погоду: вы знаете эту архетипичную картину той части мира, где на улице дождь, гроза и ветер, капли дождя и ветки деревьев стучат в окна, напоминая о том, каково сейчас на улице одинокому страннику; ты же, наплевав на всех одиноких странников, сидишь в доме, в тепле и уюте, и читаешь "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина или гоголевского "Ревизора" - и даже бабушка тебя никуда не выгонит и не отправит трудиться на улицу в такую собачью погоду. Это летом или весной. Зимой же - что еще делать вечерами в селе, как не проводить время с книжкой и яблоками "симиренко"? Вот ты и валяешься на полу в зале, возле серванта "Хельга", перебирая по сто раз прочитанные книжки и журналы в поисках, чего бы перечитать в сто первый раз. А в соседней, "дальней", комнате в это время лежит дед с чашкой чая на подоконнике и "беломориной" в зубах (бабушка всю жизнь боролась с курением деда тем способом, что каждый раз, завидев деда с папиросой, говорила протяжно: "Ва-а-ася, не кури-и-и", что не производило на деда ровно никакого впечатления - курил дед всегда и везде) и читает газету "Труд" или книгу Альфреда де Мюссе "Исповедь сына века".
Но главное, что лежало в "хельге" - это тетради. Там были кучи "общих" тетрадей, оставшихся от учебы в школе мамы и тетки Оли (дяди Вовиного тетрадного наследия не осталось - видимо, оно не представляло особой исторической ценности). По большей части, это были тетради по математике и физике - они были исписаны (мамой и теткой Олей) убористым, аккуратнейшим, красивейшим почерком (я, всю жизнь писавший как курица лапой, наслаждался одним видом этих страниц, одновременно осознавая, что не видать мне как своих ушей такой же красивой золотой медали, как те две, что лежали тут же, в "хельге"), без единой помарки и исправления - формулы были выписаны каллиграфически, эти мамины и теткины тетради можно было выставлять в музее или палате мер и весов школьных тетрадей по физике и математике и тыкать в них носом нерадивых и неопрятных школьников (вроде меня). Чаще всего тетради были в голубую и розовую клеточку (клетки удобнее для формул) и заканчивались на середине - чем я и пользовался, заполняя пустые страницы своими мерзкими каракулями и, таким образом, изгаживая эти прекрасные эталоны. Потому что тетради были моим детским фетишем, а писание в них всякой чуши - моим главным детским хобби (я собирал значки и марки - но разве могли сравниться эти жалкие увлечения с ведением тетрадей?)