Самоубийство. Подготовка
Шрифт:
В другой же раз мы наблюдали следующее представление Чипкиного театра: как обычно, после фазы утренней гиперактивности, Чипка напился и скрылся в лодке - улегся спать; но какое-то время спустя он вдруг вновь объявился - вскочил солдатиком, встал у борта и принялся расстегивать ширинку, чтобы помочиться в море. Стоял он, упираясь коленями в борт, и угол наклона Чипки к морю постепенно становился все более угрожающим. "Упадет", - спокойно сказал дед, когда Чипка еще стоял с небольшим уклоном, как Пизанская башня. "Точно упадет", - сказал дед с беспокойством, когда Чипка уже наклонился над бортом, как Майкл Джексон в клипе "Smooth Criminal", градусов под сорок пять. И, секунду спустя, Чипка нырнул в воду вниз головой, почти не подняв брызг, как Грег Луганис в своем лучшем олимпийском прыжке, и зацепившись за борт лишь щиколотками. Чипкин напарник (в тот раз у него был всего один подручный), как ни в чем ни бывало продолжал ловить рыбу, наживляя и закидывая удочки (он тоже был пьян). Лишь после того, как рыбаки с соседних лодок начали кричать: "Хватай!", "Тащи, блядь!", "Доставай!", он неторопливо закинул удочку, после чего встал, схватил Чипку за ноги и потянул вверх - Чипка был мужчиной мелкой комплекции, напарник его - здоровым бугаем, но вы когда-нибудь пробовали поднять даже небольшого человека за щиколотки?
– "Утопишь, блядь!", "Кидай его!", "Пусти!", "Брось ноги, блядь!" Прошло не меньше минуты, пока бугай внял призывам и отпустил Чипку - тот скрылся под водой и через секунду вынырнул, изрыгая из себя все возможные в мире ругательства.
Поэтому никого не удивило, когда спустя несколько лет дядя Коля Кирьякулов по прозвищу Шпак, известный брехун и сплетник, разнес по селу весть о том, что Чипка утонул - слишком достоверно выглядело это известие. Со слов дяди Коли Шпака выходило, что кто-то из Чипкиных подельщиков выплыл из моря и заявил, что они с Чипкой, как обычно, перевернулись, и он выбрался вплавь, а Чипка бесследно скрылся в пучине волн. Через два дня после этого события, мой дед стоял у ворот нашего дома и вдруг увидел идущего по улице Чипку, живехонького. Тот радостно улыбнулся в ответ на приветствие и сообщил, что он уже в курсе того, что утонул (он уже прошел мимо двора дяди Коли Шпака и прочих соседей, которые сообщили ему эту новость). Оказалось, что Чипка выплыл чуть поодаль от своего напарника, ближе к Змеинке, и, вместо того, чтобы идти домой, пошел в соседнее село - Урзуф, где два дня гулял на чьей-то свадьбе.
Умер Чипка, сидя у себя дома перед телевизором, когда смотрел бразильский сериал "Рабыня "Изаура".
– Почта и школа -
С нетерпением ожидая каждый день свежий "Советский спорт", я поминутно заглядывал в пустой ящик и, завидев вдалеке почтальоншу (ее фамилия была Курочка), радовался и забирал у нее газеты и письма (тогда люди писали много бумажных писем, и мы часто их получали, не только от родственников - когда вы сдаете комнаты отдыхающим, у вас появляется много знакомых; некоторые из писем даже предназначались мне - я переписывался с парой девчонок из отдыхающих) прямо из рук. Я тогда думал: "Каково этой почтальонше Курочке багать каждый день по всему селу разносить газеты!" Сейчас я бы сам с удовольствием разносил газеты - одного часа хватит, пожалуй, чтобы обойти все село, сунув каждому газеты в ящик.
Уже вижу здание почты, где когда-то сидела та самая почтальонша Курочка (она была теткой неприветливой, и ее у нас не очень любили - подозревали, что она открывает и ворует посылки, может, и зазря - эти посылки могли где угодно вскрывать, страна была большая). Почта располагалась в старейшем на селе доме - из красного кирпича; он принадлежал еще помещику Юрьеву, который жил здесь до революции (годом основания села считается 1912-й и, полагаю, это единственный дом, оставшийся с того времени; тогда, кроме помещика Юрьева, в этих краях, кажется, жила всего лишь одна семья, да и то не на месте нынешнего села, а дальше - на Змеинке; фамилия их была Морозы и место называлось - "хутор Морозы". В годы моего детства уже никакого "хутора Морозы" не было в помине, но я знал название - рыбаки употребляли его, засекая береговую примету на том месте, где он когда-то был; они называли ее - "МорозЫ", с ударением на конце).
Здание почты совсем маленькое (если этот дом когда-то и принадлежал помещику Юрьеву, то жила в нем, скорее всего, его экономка) - там всего две комнаты: в одной, перегороженной, как водится на почтах, пополам прилавком, сидела почтальонша Курочка и выдавала посетителям корреспонденцию, принимала телеграммы и денежные переводы, продавала марки, конверты и открытки; в соседней же комнате стоял стол, за который посетители могли присесть и что-нибудь написать (например, поздравление на новогодней открытке). Я любил ходить на почту, когда меня за чем-нибудь посылали - здесь было немного людей даже летом (редкий отдыхающий забредал сюда с желанием купить марку и конверт - часто ли люди пишут письма с моря?); к тому же, вы знаете мою любовь к тетрадям - наверное, она распространяется на всю канцелярию в целом: почты по всей стране, хоть в столице, хоть у Курочки в селе, одинаковы - там всегда разложены газеты, журналы, марки, конверты, открытки, можно купить тетрадь, карандаш и ручку, иногда даже перьевую, и чернила к ней. Одни лишь слова - "канцелярские товары" или "писчебумажный магазин" вызывали у меня прилив эмоций. Если бы я жил в старые времена, при царском режиме, я бы, наверное, с удовольствием работал тем, кого там больше всего притесняли, судя по чеховским рассказам - каким-нибудь чиновником мелкого ранга, чернильной душой, весь мир которого сводится к переписыванию бумажек.
Тут же, у Курочки, можно было заказать телефонные переговоры - вот за этим иногда собиралась небольшая очередь, потому что писать письма отдыхающие не слишком любят, а желающие потрындеть по телефону никогда не были в дефиците; два больших телефона висели на крыльце у входа - заказав у Курочки переговоры, следовало выйти на крыльцо и там говорить по одному из них, а вся очередь могла тебя слушать.
Когда-то напротив почты был еще один кирпичный дом, побольше - из нескольких комнат, тоже когда-то принадлежавший мифическому помещику Юрьеву (село хоть и названо в его честь, никто толком ни черта не знает про этого Юрьева - самым достоверным сведением является упомянутая выше легенда о том, что Юрьев зарыл клад, который всю жизнь пытался найти в своем огороде дядька Хавалиц; одно удивительно - село не меняло названия со дня основания, не было замечено коммунистами и переименовано в честь какой-нибудь советской сволочи местного или общесоюзного значения) - в этом доме раньше помещалась начальная школа, но потом ее закрыли за ненадобностью; в селе было слишком мало детей школьного возраста, чтобы набрать классы, и их предпочли возить автобусом в соседнее село - Ялту. Одно время мы любили залазить через окна в заброшенное здание школы - двери были заколочены досками, но все стекла в окнах были давно выбиты, так что влезть не составляло труда. Внутри там все выглядело так, будто шел
Одна из комнат заколоченной школы, по всей видимости, когда-то служила кухней - здесь была печь (может быть, на этой кухне готовили еще помещику Юрьеву), и даже сохранились пара старых кастрюль и большой ополоник с необычно длинной ручкой - наверное, для того, чтобы зачерпывать из глубоких выварок еду для школьников. Однажды, когда мы в очередной раз влезли в школу в поисках новых игр и приключений, такую новую игру изобрел Вовка Кабачок - захотев облегчиться "по-большому", он, конечно же, не выбирался наружу и не спешил домой, а сел тут же, посреди бывшей школьной кухни, подложив под себя тот самый ополоник, и в него насрал. Закончив дело, Кабачок секунду подумал, потом схватил ополоник за ручку и, как спортсмен-молотобоец перед броском, принялся крутить его вокруг себя, разбрасывая дерьмо по стенам - мы едва успели пригнуться.
Потом старую школу разобрали (после чего дом почты остался единственным, который можно датировать 1912-м годом) и построили на ее месте небольшой пансионат из стекла и металла - я его вижу сейчас, когда иду мимо. Забыл название - что-то там выгнуто на фасаде из ржавой проволоки, кажется, "Cолнышко".
– Баба Настя -
Я любил ходить на почту еще и потому, что заодно можно было навестить бабушку Настю (это моя прабабушка, дедова мама, но на прабабушек тоже говорят: "бабушка"). Ее дом найти легко: просто пройти насквозь двор между почтой и старой школой и попадешь на соседнюю улицу - Степную, и первый же дом - ее, бабы Насти. Дом старый, саманный, построенный еще в 30-е прадедом Мироном - жила в нем баба Настя с дедовым братом Михаилом (его все называли "Мишка", потому что он был человек пьющим, а к пьющим людям часто обращаются не очень уважительно, без отчества; я же его любил, к тому же он был чуть младше деда, поэтому мне как-то не с руки называть его просто Мишкой, а если назову "дядей Мишей", тогда вы перепутаете с бабушкиным братом - дядей Мишей Ловеласом, а - "дедом Мишей" - то с дедом по отцу, которого тоже звали Мишей; поэтому я кругом пишу - "дедов брат Михаил"). Сюда же приезжали в отпуск и на выходные дедовы сестры - Аня, Дина и Майя (а по дороге заходили к нам на чай, угощая конфетами "фазан").
Баба Настя наливала мне кружку молока и расспрашивала, как у меня дела (однажды, рассказывая, как у меня дела в школе, я показал бабе Насте какую-то книжку или тетрадку, на что баба Настя сказала: "Не могу прочитать, я же неграмотная" - это меня тогда поразило до глубины души, до этого я никогда не встречал неграмотных людей и думал, что они все жили до революции; еще более удивительным для меня было то, что этот неграмотный человек оказался в моей собственной семье, где уже были два золотых медалиста - мама и тетка Оля, а другая моя прабабка, Олимпиада (баба Липа), окончила женскую гимназию в Мариуполе) - мы подолгу сидели во дворе, потому что в доме у них было очень тесно (тогда, сидя у бабы Насти во дворе, я совсем не задумывался о том, что когда-то они жили в этом доме вдесятером: прадед Мирон с бабой Настей и их восемь детей - у деда было четыре брата и три сестры). Мне очень нравилось у бабы Насти - они с Михаилом жили не очень зажиточно в отличие от моих бабушки с дедом, тем более, что Михаил выпивал и нигде не работал (в молодости, "по пьяной лавочке", он провел год в тюрьме и еще один год - в "дурдоме", о чем не принято было упоминать), но все же у них, как у всех в нашем селе, были сад и виноградник, а значит, они делали вино и его продавали (бывали, впрочем, годы, когда Михаил употреблял весь виноматериал еще на стадии "браги"), а к тому же Михаил был хорошим рыбаком, ходил в море круглый год и ловил много рыбы, которую, опять же, они с бабой Настей могли продать. Во дворе у них было красиво и уютно, как в тех дворах с садами ("вишневыми коло хаты"), что показывают в украинских кинофильмах - с колодцем-крыницей с цепью на вороте, подсолнухами, лопухами и тыквами. Всегда считал села вроде нашего разновидностью рая на земле - местом, где ты можешь не работать, сидеть круглый год (сколько той зимы?) под вишней, пить вино, ловить рыбу на пропитание и не слишком заботиться о хлебе насущном.
Я навещал бабу Настю всякий раз, когда шел на почту, а иногда и просто так - без почты, но все же сейчас мне кажется, что бывал я у нее слишком редко - всего несколько раз за лето. В детстве все кажется вечным - мне казалось, что баба Настя никуда не денется.
– "Волна" -
Я уже почти у центра - по правую руку от меня массивные железные ворота (с фигурными нашлепками в виде чаек; конкуренцию чайкам в деле украшения ворот пионерлагерей и частных усадеб у нас могут составить только дельфины) пионерлагеря "Волна", который, можно сказать, был моим вторым домом, хотя нет (все же я никогда не бывал там в качестве пионера), скорее - ареалом обитания, продолжением нашего сельского дома. Бабушка работала в "Волне" ассенизатором (она мыла два больших пионерских туалета), а дед - сторожем. В обязанности деда входило включить вечером ночное освещение (посредине лагеря на стене висел шкаф с рубильником, включавшим уличные фонари), а рано утром - его выключить. Все остальное время деду нужно было спать в сторожке - маленьком деревянном домике. Дед попросту брал свои газеты из "дальней" комнаты в доме (или книгу Альфреда де Мюссе "Исповедь сына века"), переносил их в лагерную сторожку и читал их там, лежа на топчане, как обычно, с "беломориной" в зубах. Иногда я навещал деда в его сторожке и, глядя, как он там лежит на топчане с газетой, считал работу сторожа очень привлекательной. Если бы не весь тот катаклизм и коллапс, приключившийся со страной в 90-е, если бы мы так и остались в "совке" или родись я немного раньше, чтобы погрузиться в "совок" с головой, то я бы наверняка выбрал работу сторожа (это ночью, а днем бы пил вино, сидя в лопухах возле крыницы, как дедов брат Михаил). А бабушкин брат - дядя Миша Ловелас, вы помните, работал здесь же завхозом - то есть, по сути, был главным в лагере человеком, если не считать начальника лагеря (который появлялся и имел вес только летом - в сезон) и далекого областного начальства - настоящих хозяев лагеря.