Самозванка
Шрифт:
Запорожская Сечь раскололась надвое. Часть войсковой старшины во главе с кошевым атаманом безуспешно пыталась охолонить буйные головы, взывающие к походу. Хмельная, деятельная натура казаков жаждала крови и наживы. Майдан бурлил не умолкая, и в скором времени казачья лава, вздымая тучи брызг, переправилась на правый берег. Три конные сотни Незамаевского куреня в числе других присоединились к гайдамакам.
Справедливости ради стоит заметить, что не только бабочка послужила виной последовавшим событиям. В этой истории беспредельничала и иная живность.
В благоухающих садах Сераля, стекающих к
— О, великий султан! — лился приторный елей в монаршье ухо. — Прахоподобная русская императрица нанесла величайшее оскорбление нашим державам, похитив прекрасную наложницу, предназначенную для султанского ложа.
Посол, со зверским выражением лица, взглянул на великого везира Гамзы-пашу, ярого противника войны с Россией. Сложенный вчетверо лист бумаги обжигал промежность высшего османского сановника сквозь тонкую парчу парадных шаровар. Этот невзрачный листок, до последнего акчэ выявляющий неприглядную картину воровства из имперской казны, был доставлен везиру босоногим посыльным. Короткий допрос указал в сторону французского посольства.
Трудовое законодательство Блистательной Порты в таких случаях предусматривало лишь два варианта лишения должности: либо чашечка крепкого кофе, с растертым в мельчайшую пыль бриллиантом, либо шелковая удавка в руках умелого дворцового палача. Впрочем, наградой могло быть и место на мраморной колонне у дворцовых ворот, куда торжественно водружалось серебряное блюдо с отрубленной головой отставника. Менее знатные сановники обходились деревянными подставками, но это было слабым утешением для великого везира. Дипломатия Версаля как всегда была на высоте.
На молчаливый вопрос угрюмого султана, Гамзы-паша также молча показал доклад стамбульского асес-паши, из коего явствовало, что похищение наложницы было спланировано русским Кабинетом.
— Мы не готовы к войне! — в слабой попытке возразить, обронил Мустафа III, снимая тюрбан с наголо обритой головы и вытирая обильный пот шелковым платком.
— Екатерина становится сильнее с каждым днем, — коварно заметил посол. — Еще несколько лет и мощь ее армии испытают на себе многие державы. Крымское ханство уже сейчас можно считать потерянным…
Султан в глубокой задумчивости затеребил крашеную в иссиня-черный цвет бороду. Он не был гением (как утверждал Вольтер), но не был и идиотом (на чем настаивала Екатерина). Нормальный такой падишах, без особых комплексов. Если наложница приходилась по вкусу, то путь ее, устланный лепестками роз, лежал в гарем. Если же нет… Море рядом, а кожаные мешки имелись в изобилии.
К войне султан относился философски — надо, так надо. У благочестивого правоверного не так уж и много развлечений в бренной жизни. Но начинать ее — войну, не жизнь — прямо сейчас? Времена расцвета Блистательной Порты канули в лету, и империя клонилась к упадку. Мустафа III тяжело вздохнул и вновь прошелся по лысине платком, размазывая белила по лицу.
Жирный сизокрылый голубь, откормленный отборным египетским зерном, лениво парил в безоблачном стамбульском небе. Через мгновенье, зорко выделив крохотный отблеск, голубь произвел прицельный выстрел.
— Нечестивое отродье шайтана! — громко выругался султан. — Чтоб тебя дэвы сожрали! — с ненавистью плюнув сторону недосягаемой птицы, он брезгливо вытер с головы едко пахнущее пятно.
И без того неблестящее настроение было безнадежно испорчено беспримерно наглым пернатым. Круто развернувшись на высоких каблуках, величайший из падишахов рявкнул в оторопелую физиономию везира:
— Посла гяуров — в яму!
Как говорится, ничего личного. В Османской империи заключение под стражу дипломатов враждебного государства было правилом без исключений. Не прошло и часа, как российский посланник Обресков был препровожден в одноместный зиндан Семибашенного замка, меблированный глиняным горшком и ворохом вонючих одеял из верблюжьей шерсти…
Живность продолжала бесчинствовать. В не менее далеком Петербурге, в личных покоях императрицы всю ночь скреблись мыши, гоняя из угла в угол черствую корочку хлеба. Разжиревший дворцовый кот лениво взирал на творящийся беспредел из-под сонно прикрытых глаз, едва шевеля усами. Утром невыспавшаяся Екатерина II раздраженно внимала речам своих подданных. Выслушав доклад о неудавшемся похищении, она гневливо упрекнула фаворита:
— А куклу-то безмозглую зачем с собой приволок? Орлов беспечно пожал плечами:
— Като, она единственная, кто знает в лицо самозванку.
— И лик сей она пытается узреть, не покидая твоих палат? — ехидно вопросила государыня.
Не найдясь, что ответить, фаворит с показным покаянием развел руками: мол, что ж ты хочешь, родная, от здорового мужика.
В кабинете императрицы было тепло и уютно, вокруг тяжелого стола стояли глубокие кресла, на полу лежала бурая медвежья шкура, а с потолка свисала неаполитанская люстра на двадцать пять свечей. Помимо Григория Орлова на совете присутствовал Никита Панин, а в уголочке, стараясь не привлекать к себе внимания, скрипел гусиным пером, высунув от усердия язык, карьерист Безбородко.
— Бегая за одной юбкой, прихватил другую? — подбросила еще одну шпильку Екатерина и, не сдержавшись, протяжно зевнула.
— Он прав, матушка государыня, — поддержка пришла с неожиданной стороны. Панин размерено, хмуро пожевав губами, проскрипел бесцветным, лишенным эмоций голосом: — В руках французов беглянка сулит нам многие беды. Мало нам грамот подметных, самозваных, так еще и живой штандарт узрим…
— Делайте, что хотите, — обречено махнула рукой Екатерина. — Меня другие думы гнетут. Османы голову поднимают, Украина беспокойна.
— Войны с туретчиной так и так не миновать, все в руках божьих, — рассудительно молвил Панин. — А то, что запорожцы шляхту пощиплют, нам только на руку. Паны сами виновны в народном гневе.
— Пощиплют… хе-хе, — в точности скопировав интонации вельможи, хмыкнул Орлов. — А коли во вкус войдут? Иль набеги казацкие на Москву из памяти стерлись? Дай им волю, беды не оберешься.
Басовито гудя, над сановными головами пролетела ярко-желтая оса, скрывая черные полоски за мельтешением прозрачных крылышек. Императрица отмахнулась веером от назойливого насекомого и с едва заметным беспокойством спросила: