Самвэл
Шрифт:
Но это красивое лицо, на котором после последних военных успехов так естественно было бы видеть сияние безграничной радости, напротив, носило отпечаток глубокой затаенной печали, хотя Меружан всеми силами старался скрыть ее. С того дня, как в крепости Артагерс его так презрительно отвергла царевна Ормиздухт, сердце Меружана было разбито; вдребезги разлетелись самые заветные его упования, в которых он видел всю свою славу и все свое счастье. Чего только не совершил он, на что только не пошел ради любимой девушки! Он преступил законы чести и совести, он не убоялся позорного клейма изменника — и все ради того, чтобы удостоиться ее любви и ее руки. Но она безжалостно растоптала все это и прошла мимо... Он мечтал стать зятем царя царей, а стал всеобщим посмешищем. Ормиздухт одним ударом повергла в прах и его надежды и всю его будущность. Меружан
Он все еще не падал духом и не терял надежды, что Шапух исполнит свои обещания. Но в этом ли счастье — стать насильно мужем женщины, которая чувствует к тебе отвращение, и стать насильно царем страны, которая тебя проклинает... Все последние дни эти мысли, словно червь, точили, грызли его сердце.
Внезапный приезд Самвела искренне обрадовал Меружана. Он смотрел и не мог насмотреться на своего столь богато одаренного природой племянника и уже связывал с ним такие же радужные надежды, что и отец Самвела. Он уже предвкушал, какое блестящее положение займет Самвел при дворе Шапуха, и заранее гордился его успехами. И этот желанный день был, по его мнению, не за горами: Меружан собирался взять племянника с собой в Тизбон, и хотя еще не спрашивал на этот счет мнения самого Самвела, был уверен, что тот с радостью примет предложение.
Гости беседовали между собой. Больше всех говорил Айр-Мардпет. Его внушительный, непререкаемый тон и бесстрастные, веские доводы приковали к себе общее внимание. Он говорил о делах крайней важности: о том, что, когда они вернутся в Тизбон, следует любыми средствами убедить царя Шапуха заключить мирный договор с новым византийским императором Феодосием и наладить с ним отношения. Мир между Персией и Византией Айр-Мардпет считал чрезвычайно благоприятным для положения дел в Армении: ведь если Шапух будет в дружественных отношениях с Феодосием, император уже не станет, вразрез с интересами Персии, посылать свои войска на помощь армянам. И тогда верные Аршакидам на-харары, лишившись помощи императора, окажутся не в силах привезти из Византии наследника престола и посадить на пустующий трон отца. Меружан целиком и полностью разделял политические соображения Айра-Мардпета: он считал, что разрыв отношений между Византией и армянскими нахара-рами совершенно развяжет ему руки и тогда куда легче будет достигнуть цели. Самвел слушал очень внимательно.
Говорили и жрецы. Их разговор касался предметов более практических: обсуждалось, когда для войска всего удобнее сняться с места и двинуться в Персию. По расчетам магов надо было переждать три дня, ибо расположение светил не благоприятствует путешествиям. Меружан верил не только в астрологию, но даже и в чародейства, более того, считал себя достаточно сведущим в этих занятиях. Он был совершенно согласен с жрецами и настаивал на том, чтобы обязательно переждать неблагоприятные дни. Насколько верны были эти астрологические предсказания — дело другое, однако Самвелу были бы как нельзя кстати эти три дня. Вот почему его хмурое лицо мало-помалу просветлело.
Вдруг у входа в шатер послышался шум, который привлек внимание гостей.
— Ради всего святого, пустите меня к Меружану! — горестно молил какой-то человек, но слуги оттаскивали его от входа.
Услышав шум, Меружан велел впустить просителя, и перед ними предстал почтенный старец в черном одеянии священнослужителя. Он смиренно поклонился, оперся на свой посох и остановился у самого входа. Аицо старца выражало безутешную скорбь, глаза горели гневом, но в них читалась и безнадежность; весь вид его без слов говорил, что он лишился всего самого любимого и дорогого. Длинная волнистая борода, раздвоенная, как принято у евреев, спускалась до самого пояса; по ней было видно, что вошедший священнослужитель — не армянин. Преждевременная седина покрыла серебром его голову, в то время как в бороде она только пробивалась. Весь облик старца дышал особой величавостью и производил сильное впечатление.
— От самого Арташата я шел сюда сквозь унижения, чтобы увидеть тебя, Меружан, — заговорил он со смирением, сквозь которое прорывался гнев. — Я шел сюда, чтобы, уповая на твое великодушие, обратить к тебе свои мольбы. Уже неделю я в твоем войске, но до сих пор мне чинили препятствия, и я не мог обратить свой голос к твоему милостивому слуху. Приклони же свой слух к мольбам престарелого страдальца, о доблестный Меружан.
— Кто ты? — спросил Меружан, внимательно вглядываясь в старика, стоявшего перед ним, как воплощение протеста.
— Я — Звита, духовный глава евреев Арташата; свой сан я принял от Нерсеса Великого. Моя паства, как и остальные евреи Армении, — потомки пленных, переселенных из Иудеи. Гостеприимная Армения так радушно, так человечно приютила нас, что мы забыли свою обетованную родину, святую и заветную для каждого иудея, забыли свою богоданную религию, в которой высший залог и жизни и спасения для каждого иудея, забыли и свой язык, на котором Моисей записал священные заповеди Иеговы. При царе Трдате стараниями Григория Просветителя мы приняли христианство и тем самым совершенно слились с армянами. С тех пор мы живем в стране Армянской как подлинно коренные ее жители, пользуемся равными правами с армянами, любим эту страну и отнюдь не ощущаем себя здесь чужими. Мы радуемся радостями Армении и печалимся ее печалями...
Он перевел дыхание и продолжал.
— Счастье и благоденствие не обходили нас своей благосклонностью, и наши житницы полны всеми благами мира. Мы способствовали процветанию торговли, мы способствовали процветанию ремесел. Но ты, о Меружан, беспощадной рукою разорил наше новое гнездо, которое мы свивали по веточке столько веков, которое давало нам безмятежный и безопасный приют. Ты сравнял с землею многолюдные и цветущие города, прославленные своими несметными богатствами во всем мире. Ты не пощадил даже Ван, свой собственный город, где гонимые сыны Израиля вкушали столь полное счастье при твоих праотцах. Против этой жестокости вопиют перед престолом Всевышнего души твоих блаженной памяти предков, восстает против нее и старик-священник, который, обливаясь горькими слезами, изливает ныне свою скорбь, хотя душа твоя и закрыта для нее, как бесчувственный камень, о доблестный Меружан!
Он снова на мгновение замолчал. Самвел слушал, с трудом скрывая беспокойство. Остальные смотрели на смелого старца с негодованием и знаками убеждали Меружана, чтобы он пресек дерзкие речи. Но Меружан позволил старику продолжать.
— Да, наши предки были приведены в Армению как пленники, но здесь они обрели счастье. А теперь ты уводишь нас в новый плен, в новую, неведомую страну. Правда, плен и гонения всегда были уделом сынов Израиля с тех пор, как они томились в египетском плену во власти фараонов, а потом, угнанные в Вавилон, терпели притеснения от ассирийцев. Долго, очень долго предки наши сидели и плакали па реках вавилонских и развешивали на ивах близ Евфрата свои священные свитки, оплакивая Сион и потерянный Иерусалим. Они долго и тяжко томились в изгнании, пока Кир, божественный владыка Персии, не освободил их из плена, вернул на родину, и Иерусалим снова обрел прежнюю славу и величие. Это дославное деяние связало нашу историю с историей персидских царей, которую украшают своим блеском и высокие добродетели Кира и его приснопамятное великодушие. Ты же, Меружан, ты навечно запятнаешь светлую память персидских владык, если снова уведешь в плен наш народ. Мы слыхали, что ты ведешь нас в далекий Исфаган. Что ж, веди, но мы не забудем Армению, нашу вторую родину. Мы сядем с нашими детьми там, у берегов исфаганских рек, и как некогда сыны Израиля на реках вавилонских, развесим на ивах Исфагана наше Святое Евангелие и будем оплакивать Арарат — наш священный Сион, будем оплакивать Араке — наш священный Иордан, будем оплакивать Арташат — наш священный Иерусалим! И оплакивая, будем проклинать человека, который изгнал нас с нашей второй родины...
Последние слова, будто молния пронзили окаменевшее сердце Меружана. Он вздрогнул, смутился и долго не мог найти слов для ответа. Гости тоже молчали, но нетерпеливо переглядывались: все ждали, что он прикажет отрезать дерзкому язык или вообще обезглавить бесстрашного обличителя. Велико было всеобщее изумление, когда Меружан ответил неожиданно мягко:
— Я исполняю высочайшее повеление царя царей Персии, о достопочтенный Звита. Слуги должны повиноваться своему господину, — так велит Евангелие, именем которого ты взываешь ко мне. Зачем же так немилосердно порицать меня?