Самвэл
Шрифт:
— Да, Меружан, мое Евангелие, которое не так давно было и твоим, учит слуг повиноваться своим господам. Но ты из тех слуг, которые пользуются уважением и полным доверием своего господина. И если по твоему повелению все евреи, захваченные тобою в плен, вернутся домой — царь Шапух не станет гневаться; как знать, может быть, он даже поблагодарит тебя. Я взываю к твоему милосердию, Меружан. Смилуйся над моим несчастным народом, почти священную память Авраама, Исаака и Иакова, услышь мольбы старика-священника, который со слезами взывает к твоему великодушию. Даруй свободу пленным — и ты станешь вторым Киром, и еврейский народ Армении будет вечно
— Все это прекрасно, достопочтенный Звита, — ответил Меружан с какой-то особенной ласковостью, в которой читалась и вся глубокая горечь его сердца. — Я охотно исполнил бы твою просьбу, но моему государю нужен твой народ. Исфаган и окрестные земли безлюдны. Мой повелитель желает заселить эти места народом, на который можно положиться. А евреи — народ не только трудолюбивый, но и верный. Мы переселим вас туда, и вы станете жить в Исфагане столь же счастливо, как до этого в Армении. И как теплое армянское гостеприимство заставило вас забыть Иудею, так и теплое персидское гостеприимство заставит забыть вашу вторую родину, Армению — если вы примете персидскую веру, как здесь приняли армянскую.
— На это не надейся, Меружан! — воскликнул старец в сильнейшем негодовании. — Если иудеи меняют веру и переходят в христианство, в этом нет ничего удивительного, ибо они всегда ждали Христа — своего Мессию. Но обожествлять солнце и поклоняться огню евреи никогда не станут!
Оба жреца задрожали от гнева, и на их лицах выразился гнев, уже готовый поразить самоотверженного старца. Ответ Меружана предотвратил вспышку.
— Это — дело будущего, достопочтенный Звита, — сказал он, — и я не собираюсь спорить с тобой. Но не стану скрывать: как ни приятно было бы исполнить твою просьбу, интересы страны моего государя важнее, нежели твои слезы. Я много слышал о тебе, знаю, как любит тебя твой народ. И я дарую тебе свободу — тебе одному, но не твоему народу. Иди куда душе угодно; никто не посмеет отныне притеснять тебя. Иди, ты свободен, Звита.
— Я пойду к своему плененному народу, Меружан, и никогда не расстанусь с ним. Пастырь должен быть со своей паствой и положить жизнь за нее.
Это были последние слова несчастного старца. Со слезами на глазах он повернулся и, опираясь на посох, неторопливо пошел прочь из персидского стана. Потом вышел на Арташатскую дорогу и направился в расположение другого персидского войска, туда, где у моста Таперакан персы держали в плену его народ.
Протест старика и его самоотверженность произвели на всех глубокое впечатление. Ему даровали свободу, а он отверг ее; он не пожелал расстаться со своей паствой, он предпочел разделить с нею в плену и на чужбине все муки изгнания. Никакой другой удар не был бы болезненнее для сердца Меружана, нежели презрение, с которым непреклонный старец отказался от предложенной ему милости. Именно поэтому Меружана охватила после ухода Звиты какая-то беспокойная растерянность; казалось, он только теперь почувствовал, что его отравленные стрелы уже в самом начале задуманного дела ударяются о неприступные утесы и, отскакивая, попадают в него самого.
Не менее неприятно поражены были и жрецы. Один из них заметил:
— О доблестный Меружан, ты напрасно позволяешь этим одетым в черное дьяволам следовать за своим народом. Там, в Персии, они очень затруднят пашу задачу.
— Да, они будут постоянно поддерживать народ в его заблуждении, — подхватил второй жрец. — Церковников следовало бы совершенно отделить
Меружан был крайне самолюбив и не выносил никаких замечаний на свой счет, даже если поступки его давали для того все основания. Он оборвал жрецов:
— Если в Персии они будут мешать нам, если будут подстрекать свой народ упорствовать в христианских заблуждениях — у царя Шапуха нет недостатка ни в тюрьмах, ни в палачах. Ничего не стоит за несколько минут заживо похоронить их в каком-нибудь подземелье и тем навсегда заткнуть им рот. Оставив же их здесь, мы, без сомнения, осложним дело в Армении. Ведь мы и здесь должны заставить людей отречься от христианства и принять святую персидскую веру. Потому-то я и постарался выловить возможно больше армянских церковников и держать их у себя на глазах.
Меружана поддержали Айр-Мардпет и Ваган Мамико-нян, отец Самвела. Они тоже утверждали, что прежде чем сломить церковь, надо сломить церковников, как чтобы завладеть стадом, надо сначала схватить пастуха.
— Так зачем же ты хотел даровать свободу этому еврейскому священнику? — спросил Самвел.
— Он очень влиятельный человек, — ответил Меружан. — Народ чтит его как святого. Если его оставить со своим народом, он будет постоянно поддерживать среди паствы настороженность к нашим начинаниям. А его смерть (если обстоятельства вынудят нас пойти на это) еще более разожгла бы пламя веры. Он стал бы мучеником, самое имя его неизгладимо запечатлелось бы в памяти народа, и эта память вечно воодушевляла бы его одноплеменников. Есть люди, смерть которых опаснее их жизни. Он как раз из таких людей.
Самвел ничего не ответил, и Меружан принял его молчание за согласие. Но опечаленный юноша думал совсем о другом: «Как досконально изучили эти люди науку зла... Как далеко заглядывают они, совершая свои злодейства»...
Разговор перешел на другое, когда Айр-Мардпет повернулся к Меружану:
— Любопытно, до каких мест довезли сейчас армянскую царицу. Что-нибудь об этом знаешь?
— Знаю, — отозвался Меружан заметно изменившимся голосом, и по лицу его прошла сумрачная тень. — Они должны уже миновать Экбатану, потому что едут короткой дорогой.
Айр-Мардпет заметил замешательство Меружана и тут же пожалел о своих словах. Вспомнив об армянской царице, он тем самым напомнил Меружану и о любимой Ормиздухт: они ехали в Персию вместе, вернее, их вместе увозили в Персию. С ними увозили и обломки разбитого сердца Меружана, его оскорбленные, униженные чувства...
Печаль Меружана заметил и Самвел и решил немного отвлечь и развлечь его. Он знал нрав своего дяди, знал, что развеселить его можно только разговорами о ратных делах, тем паче, когда они идут удачно.
— Одно меня удивляет, дорогой дядя, — сказал он. — Пленных у вас все-таки очень мало в сравнении с числом разрушенных в опустошенных городов и сел — ведь они попадались мне всю дорогу.
— Твое замечание совершенно справедливо, дорогой Самвел. Наши полки двигались крайне медленно, а наши полководцы оказались довольно беспомощны в условиях армянской земли. Прежде чем мы подходили к городу или деревне, жители успевали покинуть их. Мы предавали все огню и шли дальше. А люди, узнав заранее о нашем приближении и заранее покинув свои жилища, укреплялись высоко в неприступных горах. В долинах и на плоскогорьях мы, правда, добились больших успехов, но в горах наши воины, как выяснилось, никуда не годятся.