Самвэл
Шрифт:
К мукам усталости добавились и муки голода. С самого утра во рту у него не было ни крошки. Закаленный воин, Меружан привык к жизни под открытым небом и мог превосходно отдохнуть, выспавшись под деревом или под скалою. Но как быть с голодом? Природа предъявляла свои права. С другой стороны, его томили смутные подозрения. Этот невероятно храбрый и еще более уверенный в себе человек вдруг начал проявлять беспокойство. «А вдруг за мною гонятся?» — думал он. В столице никто не осмелился, из страха перед матерью, бросить в него камень. Она, конечно, отдала на этот счет самые строгие распоряжения. Но кто запретит каким-нибудь негодяям тайком выбраться из города и пуститься
Свернув с торного пути, он намеревался по проселочным дорогам добраться до какого-нибудь глухого местечка, чтобы немного отдохнуть самому, дать отдых коню и потом продолжить путь. Князь хотел воспользоваться ночной темнотою и под ее покровом успеть выехать за пределы своего княжества (восточная граница была совсем недалеко), где каждый мог узнать его, и он постоянно был в опасности. Он ехал долго, но все не мог добраться до целины, оторваться от вспаханных полей и нив. Пашня говорит о близости человека, а он бежал от людей, искал безлюдья, искал пустыни. Места были ему знакомы, но темнота мешала определить, где именно он находился. Наконец пашни перестали попадаться. Теперь повсюду расстилались луга с густой зеленой травой. Это говорило, что он уже где-то в предгорьях.
До его ушей несколько раз донесся собачий лай. Никакой другой звук не мог сейчас быть приятнее: он наткнулся на пастухов или на охотников — ни те, ни другие не причинили бы ему вреда. И князь повернул коня в сторону, откуда доносился лай. Когда Меружан подъехал ближе, вместо одной собаки залилась лаем целая свора. Он продолжал ехать вперед, пока собаки не кинулись на него, преградив путь. Отбиться от озверевших псов было невозможно: при нем не было оружия, только кинжал. Меружан понял, что наехал на стоянку пастухов. Убить или ранить у пастуха собаку — все равно что убить брата или лучшего друга. Следовало объясняться с пастухами. Поэтому он только отбивался от собак. Разъяренные волкодавы окружили Меружана тесным кольцом и с бешеным лаем кидались со всех сторон. И его, конечно, разорвали бы в клочья, если бы не верный конь. Откуда ни наскакивали взбешенные псы, храброе животное мгновенно поворачивалось в ту сторону и отбивалось ударами копьгг.
На лай выбежал с копьем в руке пастух и окликнул из темноты:
— Кто ты? И что тут делаешь?
— Угомони собак, — отозвался Меружан, — потом узнаешь.
— Собаки не оставят тебя в покое, пока не скажешь, кто ты. Князь решил, что спорить с неотесанным простолюдином не имеет смысла, и ответил:
— Я младший сын ворсиранского князя. Мы охотились, и когда стемнело, я заблудился и потерял своих людей.
Ответ вполне удовлетворил пастуха; более того, ему даже польстило, что такой знатный человек вынужден силою обстоятельств искать прибежища в его шатре. Он прикрикнул на собак, и те умолкли. Потом подошел и взял под уздцы лошадь гостя.
— Следуй за мною, благородный господин, — сказал он.
Видя, как доброжелательно относится к пришельцу их повелитель, псы успокоились и разбрелись по местам.
Пастух провел нежданного гостя в свой шатер. Сразу же зажег светильник, расстелил на землю кошму и пригласил гостя сесть, а сам остался стоять, готовый к услугам.
— Садись и ты, добрый человек, — сказал Меружан. — Под одной кровлей гость и хозяин всегда равны. Обстоятельства привели меня в твой шатер, и я очень рад, что попал к хорошему человеку.
— Сначала надо позаботиться о госте, благородный
— Не обременяй себя особыми хлопотами, — ответил гость. — Что Бог послал, что найдется, тем и обойдусь. У тебя наверняка есть хлеб или сыр, а если еще добавишь простокваши, ужин получится хоть куда. Я и впрямь проголодался.
Жилище пастуха напоминало комнату; четырехугольная нижняя часть его была сложена из тонких круглых сучьев, увязанных пестрым шнуром, переплетения которого складывались в причудливые узоры; куполообразная кровля была обтянута изнутри толстыми домотканными коврами, которые сходились в ее центре. Куда ни глянь, всюду бросались в глаза своеобразная нарядность и достаток, пожалуй, слишком расточительные для жилища простого пастуха. Это побудило Меружана задать вопрос:
— Чьи это стада?
— Княжьи, — ответил пастух, и в голосе его прозвучала простодушная гордость.
На лице Меружана мелькнула растерянность, и он поспешно отвернулся, чтобы хозяин не заметил его волнения. «Княжьи...» — подумал он оторопело. Итак, он попал к собственным пастухам! Стада были «княжьи», то есть принадлежали княжеской семье Арцруни. Пастух, как видно, не знал своего господина в лицо, но ведь среди его товарищей вполне могут найтись и такие, которые узнают князя. Меружан отодвинулся поглубже в темный угол.
— Убери-ка светильник подальше, — попросил он, — А еще лучше — повесь его снаружи: глаза режет от яркого света. Скоро и без него светло будет, уже луна вышла.
Пастух исполнил пожелания гостя и отправился хлопотать об ужине. Он был, очевидно, главным среди пастухов. Те сразу же зарезали молодого барашка и развели неподалеку от шатра огонь, чтобы испечь свежего хлеба. А их старшой вернулся назад, чтобы не оставлять гостя одного.
Меружан тем временем лихорадочно размышлял: выходит, он попал в ловушку и рука провидения отдала его во власть простодушных пастухов, которые отличались особой добротой и тем нетерпимее были ко всякому злу. Князь, господин — все это ничего не значило для них если он сворачивал с пути, указанного Богом. Но Меружан любил искушать судьбу и с интересом ждал, чем кончится эта горькая ее шутка.
— Сядь, — снова обратился он к пастуху. — Ты сделал свое дело, теперь можно и посидеть. Как тебя зовут?
Пастух так и не осмелился сесть, находясь под одной кровлей с высокородным гостем; гордый и довольный, он устроился снаружи, у самого входа, и ответил оттуда:
— Ты пожелал узнать мое имя, господин? В церкви нарекли Манеч, а так все зовут Мани.
— Я тоже буду звать тебя Мани, так лучше. Скажи мне, добрый Мани, а где теперь твой хозяин? Что слышно о Меружане?
При этом имени на дочерна загорелом лице пастуха появилось угрюмое выражение, и он ответил, стараясь не выказывать своего волнения.
— Не знаю, благородный господин. Тебе лучше знать, где он и что делает. В наши глухие горы новости доходят редко. Ате, что доходят — горькие вести, ох, горькие... душу ранят.
Видно было, что преданный слуга не хотел перед членом другого знатного рода, перед чужаком, порочить своего князя, тем более, что он слышал о нем немного, да и это немногое было неутешительно.
Мани было на вид лет шестьдесят, но он был еще юношески бодр и легок в движениях. В горах Васпуракана пастухи поддаются старости, лишь перешагнув за сотню лет. Это был человек крупного сложения, с крупными чертами лица, говорившего о натуре простодушной и сильной, и только в глазах его таилась какая-то непонятная печаль.