Самый жаркий день
Шрифт:
– Графиня, – тихо сказал мне генерал, – прошу Вас не давать волю гневу, не берите грех на душу.
Я кивнула, стараясь успокоиться. И сама удивилась тому, что в последнее время англичане порождают в моей душе черную ненависть одним своим видом. Пусть поводов для этого было дано предостаточно, но нельзя уподобляться кровожадному животному. Нет плохих наций, есть плохие люди. Впрочем, уверена, что этих добрыми не назовешь.
– На каком основании… – начал было англичанин, но я его грубо перебила.
– На основании силы. И на основании внезапного нападения подданных хана Хорезма на людей Его Императорского Величества Николая. Вы являетесь подданными Хивы?
– Конечно, нет!
– В таком случае никаких претензий от вас быть не может.
Некрасов был уже тут как тут и светился счастливой улыбкой. На меня он посмотрел вопросительно, дождался короткого кивка и отдал честь. Эту пантомиму Ланжерон понял прекрасно, однако воспрещать не стал.
– Вот так вот, Александра Платоновна?
– Именно так, Александр Федорович. Вы – человек военный, человек чести, но я не такова. Против меня и моей семьи велась подлая интрига много лет, мой отец был убит, а я сама несколько раз была на волосок от гибели. И у нас есть цель, поставленная Императором, ставить ее под угрозу излишним человеколюбием недопустимо.
Генерал потупил взгляд и все же попытался воззвать к милосердию:
– Но ведь это такой грех, Ваше Сиятельство. Не в бою, а вот так…
– Более того, Ваше Высокопревосходительство, для начала наш как бы интендант вытрясет из этих господ все сведения, которые они знают. И мне придется присутствовать при этом.
– Зачем?! – изумился Ланжерон.
– Потому что Некрасов плохо знает английский, – усмехнулась я. – И потому, что он не сможет отделить ложь от истины.
– А Вы сможете? – голос военного руководителя экспедиции стал настороженным.
– Я – нет. Но есть и у меня секреты, которые, позвольте, останутся между мной и полковником. Даю слово чести, которая все же у меня есть, что не применю сих методов в Вашем отношении или кого еще, если не будет подозрений в предательстве.
Ланжерон не выглядел удовлетворенным происходящим, поэтому, вздохнув, снова стала объяснять ему простые для меня истины:
– Александр Федорович, мы с Вами отвечаем не только за исполнение Приказа Государя. За нами несколько тысяч солдат, которые даже не вверяли нам свои жизни, но зависят полностью от наших решений. Сейчас о нашем походе не знают в Индии, но как долго это продлится? Поэтому недопустимо самим проявлять благородную беспечность, раскрывая нашу цель и имеющиеся силы. Мы уже столкнулись с проникновением англичан в самое подбрюшье Империи, и они пришли сюда не для выражения восхищения. И даже, черт возьми, местным туземцам они несут не благоденствие, а рабство. Вот Вы с иронией относитесь к Нестору Павлову, но попросите его рассказать, что он видел в Индии, как ненавистная мне Компания сатрапит тамошние народы. Я знаю, что Вы ненавидите крепостничество.
– Имею такое мнение, – сухо ответил генерал.
– Так и представьте себе, что в Индии крестьянин живет сто крат хуже самого забитого мужика в русской деревне! Богатства этой страны позволяют Англии жиреть и строить мануфактуры. И нам вроде бы дела до этого нет, но почему-то наших государей тянет в эту самую Индию. Может, это как-то связано, не знаю. В любом случае, эти господа не должны оказаться в Бомбее вперед нас. Не должны связаться с кем-либо из Компании. Иначе будет… как если бы нас заперли на Устюрте. И помните судьбу Бековича, человеколюбиво поверившего хивинцам.
– Маневр, да нужно место для маневра. Хорошо бы до столкновения с красными мундирами войти в Гуджарат.
– Гуджарат… это город? Нет, сейчас вспомню. Да, это губерния в Индии.
– Именно. Лежит южнее Раджпутаны, которая гориста и пустынна. Летом там будет очень жарко. Удивлены, графиня? Вот так, старик перед началом похода многое изучил о местностях предстоящей кампании.
– Ваше Высокопревосходительство, чем дальше, тем меньше меня удивляет Ваша дотошность. Позвольте откланяться. Надо бы
[1] Самоеды – принятое название народов Крайнего Севера.
[2] Ходя – презрительное именование китайца.
[3] Стены внешнего города – Дишан-калы – были возведены только в 1842 году.
[4] Куня Арк – «старая крепость» – резиденция ханов Хорезма до 1920 года.
Глава 23
Войско шаха Мухаммада подошло к Хиве через почти две недели. Все это время наша армия отсыпалась, приводила себя в порядок и готовила город к обороне. Все местные жители были изгнаны из внутренней цитадели, а ближайшие к стене дома солдаты безжалостно, невзирая на вопли хозяев, сломали и срыли. Генерал Ланжерон при этом проявил милость и богато заплатил взбешенным хивинцам отступное за уничтоженное имущество, чем в миг переменил их отношение к «злым урусам». Экспедиции это не стоило ровным счетом ни гроша, ведь серебро он взял из шахской сокровищницы. Главный интендант, он же казначей, майор Ситников посмеивался в пышные усы, составляя опись доставшихся ценностей. Александр Федорович предполагал, что блеск золота может вызвать у подчиненных грешные помыслы, и решил эту проблему с не меньшим изяществом, приказав выдать всем, вплоть до рядовых, призовые деньги. Моральный дух армии вознесся до немыслимых высот, ведь каждый получил не меньше жалования за полгода, а захваченная казна на вид даже не уменьшилась.
Еще одной причиной, по которой в экспедиции царило спокойствие и умиротворение – тот самый колодец Хейвак, выкопанный вроде как сыном Ноя Симом. Я и сама долго стояла перед ним, разглядывала древние камни, которыми было выложено его жерло. Какой-то святости не ощущала, но трепет в душе зародился только от мысли, что передо мной рукотворное сооружение, которому возраст – несколько тысяч лет. Солдаты же ходили сюда, пробовали воду таким видом, словно совершали причастие, чему способствовал и отец Михаил. Он освятил колодец и устроил возле него торжественный молебен. На него собрались исключительно все, даже часовых на стенах не удалось удержать. И молодые, и убеленные сединами мужики стояли, обнажив головы, многие плакали, заходясь в религиозном экстазе.
Хива вообще оказалась удивительным городом, святость которого не подвергалась сомнению не только христианами и иудеями, но и магометянами, ведь по преданию глина, из которой она была построена, была той же самой, которую возил Пророк для возведения Медины, а на месте ее добычи сейчас озеро Говук-куль, тоже почитаемое как место священное. Я бродила по узким улочкам, прислушиваясь к старым стенам, каждая из которых могла рассказать свою историю. Особенно поразили меня здания гробниц Саида Аллауддина и Пахлаван-Махмуда. Первое оказалось настолько древним, что удивляло уже то, что оно сохранилось, пусть и состояние оставляло желать лучшего[1]. А вот могила, как мне рассказали, знаменитого среди узбеков поэта и мыслителя была перестроена недавно и богато украшена красивой мозаикой. В школе Ширгази-хана, которую здесь называли медресе, интенданты сейчас обустроили казарму, но Ланжерон строго наказал относиться к этому необычному сооружению уважительно, по углам не гадить, мебель не жечь, а учителям позволил забрать все книги, организовав их бережную упаковку и перевозку за стены города. Также он велел ежедневно пускать священников в многочисленные мечети для совершения необходимых обрядов и поддержания порядка. Все эти меры сгладили наши отношения с хивинцами, и теперь они не воспринимали русских как завоевателей-святотатцев, скорее относились к ним словно к погодной неприятности. На третий день генерал даже позволил организовать подобие торговли перед западными воротами, причем за соблюдением норм приличия следили совместно дежурные плутонги от нас и местные стражники. Установилось какое-то мирное равновесие, перераставшее в доброе взаимное любопытство. Все это порождало надежду, что взаимное сосуществование двух разных народов вполне возможно.