Сан Мариона
Шрифт:
– Тот, кто в бою предал своих братьев, по обычаю должен быть изгнан!
Сколько мужественных и справедливых людей недосчитались леги и дарги с прошлого весеннего моления? Посадили за долги в зиндан Т-Мура, убит его сын, на днях персы убили Масандила, погибли Золтан, Бурджан, Ваче... и вот теперь Марион подлежит изгнанию. Он увидел блестящие, устремленные на него глаза сына Геро, который пригнал свою отару к священному камню, в широко раскрытых глазах Геро стояли слезы. Сыну, наверное, тяжелей, чем отцу. Марион опустил голову. Если род вынесет решение, он подчинится.
Но люди молчали. Тогда шумно
Широкогрудый стражник Маджуд - тот, что сменил Мариона на караульной башне, кинжалом доставал из котла дымящееся баранье сердце и печень. Шакрух уже разливал вино в чашу.
Марион не глядя протянул руку, и Маджуд тотчас вложил в нее кинжал с нанизанной на острие печенью, подошел Шакрух с чашей вина. Марион собственным кинжалом отрезал кусочки пищи, протягивал их на острие Шакруху, тот поливал пищу вином.
Все выше поднималось, разгораясь в безоблачном небе, солнце всевидящий глаз Уркациллы, - теплым сиянием освещая долину, море.
Марион, обернувшись в сторону солнца, разбрасывал кусочки печени, сердца, громко произнося:
– О, Уркацилла, бог небесных сил, громовержец, пошли нам милость твою: дай плодородие земле нашей, чтобы мы с женами и детьми не знали ни холода, ни голода, ни горя! О, Уркацилла, всели мудрость в разум и мужество в сердца наши, чтобы деяния потомков Чора несли печать покровительства твоего, да будет тысячекратно благословенно имя твое, о Уркацилла!..
Марион говорил и чувствовал, что привычные слова обращения, которые раньше пробуждали в сердце надежду, сейчас оставляют его безучастным и тревожным. Скоро в молитве Уркациллы он произнесет: "О, Уркацилла, воздай людям по праведности их, воздай каждому по вине его!" Неужели тогда не обрушится небо, не разверзнется земля? Произносить эти слова или не произносить? И в душе Мариона тотчас вспыхнул гнев на самого себя, посмевшего усомниться в праведности своей. Он виноват перед людьми, но не перед самим собой, а следовательно, не перед Уркациллой - всевидящим. Ведь не было у него в ту ночь ни страха, ни колебаний, скорей всего это духи тьмы сумели окутать его своими чарами. Но людям не объяснишь этого, люди тотчас спросят: почему же они окутали тебя, а не тех, кто слабее? И он не будет знать, что ответить. Но перед громовержцем-всевидящим он чист!
– О, Уркацилла, воздай людям... Воздай каждому по вине его!
Наступила тишина. Люди смотрели в небо, затаив дыхание. Прошло мгновение, еще одно. Радостно заулыбался Геро. По-прежнему ласково сиял в небе светлый знак Уркациллы, а возле него - что случается крайне редко, только в минуты наивысшего благословения - светился серебряный диск супруги его нежной Весшну. Радостью засветились лица Шакруха, шумно сопящего Ишбана, широкогрудого коренастого Маджуда и многих других, кто в мужестве и праведности Мариона черпал убежденность и стойкость, и многие громко повторили вслед за Марионом:
– О, Уркацилла, ты воистину всевидящ, покровитель наш, благословен будь тысячекратно!
И случилось еще: когда Марион вешал на ветвь священного вяза рога жертвенного барана, вдруг встрепенулась листва, хоть было в долине тихо, и ласково прошумело дерево.
Радостные и оживленные, будто вернулись старые добрые времена, люди рассаживались в кружок
– О, Уркацилла, да будет трижды благословенна пища твоя! Пошли каждому из присутствующих счастья...
И каждый, оборачиваясь к соседям, ласково желал:
– Счастья вам! Счастья вам! И вам счастья!..
– во взглядах людей светилась надежда.
Марион не был весел. Он ждал, опустив голову. Но сейчас даже Дах-Гада не решился напомнить об обычае изгнания, наоборот, он дружелюбно посматривал на Мариона, а захмелев, ибо пил он и ел жадно, пожаловался:
– Грязный хазарин Рогай уронил на днях камень мне на ногу, я до сих пор хромаю!
– В подтверждение своих слов надсмотрщик грузно повернулся на траве, вытянул правую ногу в огромном грубом кожаном сапоге.
– Где сейчас Рогай?
– предчувствуя недоброе, спросил Марион. Дах-гада пьяно махнул рукой по направлению к крепости.
– В зиндане. Пусть там прохладится! Хо-хо! Жаль, что Махадий не дал отрубить этому вонючему хазарину правую руку! Пусть бы помнил, как ронять камень на благородного албана!
Марион молча поднялся, чувствуя, как в груди вскипела волна ярости. Он боялся, что сдержанность может покинуть его. Вот и закончилась весенняя молитва! Люди шумно переговаривались, продолжая желать друг другу счастья, и едва ли кто из них подозревал, что если бы это место не было священным, Марион схватил бы сейчас "благородного албана" за протянутую ногу и раздробил бы ему голову о камень. "О, Уркацилла, всели мудрость в разум наш! О, Уркацилла!.."
Вечером Мариону опять пришлось проявить сдержанность. Жена и Витилия ушли на весеннюю молитву богине Весшну, Геро побежал на море искупаться, ибо дни были жаркие, а вечера наступали душные. Марион сидел возле пылающего очага, задумавшись. Когда он в гневе возвращался домой, у него опять появилась мысль собрать легов и даргов, нуждающихся в защите, вместе уйти в горы, соединиться с теми, кто ушел раньше, и восстановить прежние обычаи. Мысль эта пришла к нему, когда он навещал родичей в горах. Здесь же Марион бессилен. Будущее Дербента в руках тщеславного Уррумчи, алчного и лукавого Обадия, жестокого Дах-Гады, - родичей, от которых нужно держаться подальше. Но Чора - родная земля, здесь захоронены предки, и души их витают над родными очагами. Разве можно оставить сиротами души предков? Это невозможно! Как же быть? Мариона томили мрачные предчувствия. Ему казалось, что где-то в отдалении зловеще воет уеху.
Неожиданно в круг света из темноты двора неслышно вступил человек в грубом черном плаще и накинутом на голову глубоком капюшоне. Блеснув серебряным крестом и цепочкой, висевшим поверх плаща, незнакомец приблизился к Мариону и коснулся рукой железной цепи, протянутой над очагом.
Если в дом албана входил странник и касался рукой надочажной цепи это значило, что человек, кто бы он ни был, напоминая о предках, просил у хозяина покровительства и защиты. По священному для албана обычаю хозяин должен был защищать его от любой опасности. Несмываемый позор, презрение родичей падало на семью того, кто отказал страннику, коснувшемуся очажной цепи, в гостеприимстве.