Санджар Непобедимый
Шрифт:
… Така–така, так, тум! Така–така, так, тум! Так, тум так, тум! — донесся с площади ритмичный бой барабанов. Взревели карнаи, радостно приветствуя медно–красные лучи солнца, брызнувшие на мокрую от росы листву деревьев, на пыльную дорогу, на зеленую воду хаузов.
— Началось, — проговорил Джалалов.
Он вскочил на лошадь и поскакал к площади.
Начинался день — день позора басмачей, день торжества народа. Какие бы ни были расчеты у Кудрат–бия, когда он предложил сдаться на милость Красной Армии, как бы ни повернулись
Курбаши Кудрат–бий сдавался на милость победителей.
Он вывел на денаускую площадь своих всадников, и перед небольшим помостом, покрытым красным паласом, вытянулось что–то вроде строя. Лошади, не приученные к порядку, рвались вперед, пятились назад, грызлись, кружились на месте. Ряды сбивались, и посреди площади непрерывно колыхался клубок чалм, бород, халатов. Бряцало оружие, цеплялись стремена, путались удила…
Стоял непрерывный гомон. Ржали и ревели кони, гудели карнаи, били барабаны, пронзительно стонали сурнаи. В толпе любопытных горожан, сбившихся у входа на площадь, в улочках и переулках, отчаянно завывали моддохи, дервиши, каляндары, распевавшие суфийские песнопения о любви к богу или просто дико выкликавшие: «Нет божества, кроме аллаха, хвала ему! Бог велик».
В толпе людей и в рядах конников ловко шныряли с большими медными подносами в руках торговцы сладостями, водоносы, лепешечники. Они вносили свою долю в этот базарный гомон истошными криками:
— Ледяная вода! Ледяная вода!
— Лепешки! Сдобные лепешки!
— Сладости!
— Вода! Холодная вода!
Мальчишки кружились под ногами, глазели на коней, рассматривали серебряные украшения сбруи, филигранную отделку ножен, бархатные нарядные пояса и во всеуслышание бесстрашно обсуждали кровавые деяния того или иного известного своими зверствами курбаши.
— Фазиль! Вон Фазиль с черными усами! Сжег Ак–Тепе.
— А этот, в золотом чапане… Вон, вон! Сардарбек, вырезал семью хупарского пастуха.
— Это он в Сарыпуле повесил женщин. Три дня выклевывали вороны им глаза…
— Вот убийца детей, Палван беззубый! Бежим!
— Зачем! Ему сейчас бороду подстригут. Сдается.
— Сдаются!
Басмачи старались не замечать мальчишек. Гордо восседая на своих конях–зверях, они совсем не походили на битых сдающихся в плен бандитов. Они держались надменно, как торжествующие победители, захватившие город и собирающиеся вот–вот предать его разграблению.
Они поглядывали по сторонам, смотрели на плоские крыши, густо усеянные народом, перешептывались, ухмылялись в бороды.
Старые, седые дехкане, стоявшие поближе, покачивали головами и вздыхали. За последние годы они впервые видели такую массу вооруженных с головы до пят басмачей и себя, среди родных домов Денау, и тревога закрадывалась в их сердца. Тревожные слухи перебегали в толпе, и нет–нет кто–нибудь нырял под локтями соседей и, проскользнув между тесно стоявшими людьми, спешил выбраться с площади.
Только комбриг Кошуба, по–видимому, ничего не замечал. В сопровождении своих командиров он шел по образовавшемуся в толпе проходу и спокойно смотрел в напряженные, взволнованные лица. Увидев знакомого, он приветливо здоровался с ним. Много было у Кошубы в Гиссарской долине добрых друзей.
Командир поднялся на помост и очутился лицом к лицу с Кудрат–бием, сидевшим на великолепном буланом текинском скакуне. Толстое одутловатое лицо курбаши было равнодушно и безразлично, глаза прикрыты синеватыми морщинистыми веками, грудь судорожно вздымалась под бархатным кафтаном, украшенным серебряными бухарскими и афганскими звездами. Только ноздри Кудрат–бия раздувались, и Кошуба сразу понял, что басмач злится.
Кошуба молча смотрел на Кудрат–бия, ожидая, когда он, наконец, соблаговолит открыть глаза. Командир не отрывался от его лица и не обернулся даже, когда позади послышался взволнованный шепот Джалалова:
— В городе тревожно, женщины с детьми бегут в сады…
Чуть заметным нетерпеливым движением руки Кошуба заставил Джалалова замолчать и громко произнес:
— Приступим.
И, хотя слово это слышали только близ стоящие, площадь почти мгновенно стихла. Наступила полная тишина, нарушаемая негромким пофыркиванием лошадей.
Подняв лениво веки, Кудрат–бий тревожно обвел взглядом стоявших на помосте командиров и представителей Советской власти. Стараясь не встречаться глазами со взглядом Кошубы, он посмотрел на высокую крышу медресе, пестревшую яркими халатами, и чуть заметно улыбнулся.
Потом, молитвенно подняв руки, он громко и внятно, как и подобало, прочитал фатиху. Его заключительное «Омин!» подхватили все курбаши и нукеры. Так приступают басмачи к битве. Знал это Кошуба, знали об этом и его командиры.
Кошуба ждал, не спуская глаз с Кудрат–бия.
— Здравствуй, — резко сказал по–русски Кудрат–бий, и губы его искривила презрительная усмешка. — Здравствуй, начальник!
В голосе его звучало нескрываемое торжество. Он выпрямился в седле, откинулся и картинно уперся в бедро рукояткой камчи.
— Плохой признак: не сказал даже «Салом алейкум», — проговорил чуть слышно кто–то из командиров.
— Здравствуйте, таксыр парваначи! — сказал Кошуба.
Бросив направо и налево взор, исполненный величия и надменности, курбаши сделал знак своему хранителю печати и тот медленно, с расстановкой произнес:
— Вот мы, посоветовавшись с мудрыми, решили и соблаговолили оказать милость городу Денау и посетить место, где недавно восседали могучие беки денауские, верные слуги бога, пророка и эмиров.
Так как Кошуба молчал, хранитель печати продолжал:
— И с нами прибыли сюда наши токсаба, ясаулы и прочие чины и наши доблестные воины, дабы мы могли в полном спокойствии и не опасаясь никаких утеснений, вступить в переговоры с начальниками войска, не признающими пророка и именующими себя «большевиками».