Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Имя не секрет?
— Для вас, Савва Тимофеевич, нет секрета. Николай Бауман.
— Немец?
— Да так, в русскую квашню попало немного иноземных дрожжей.
— Я познакомлю тебя еще с одним русским немцем. Тоже Николаем. Завтра в Москву. Сегодня переночуй где-нибудь. К себе не приглашаю, не обессудь.
Смешно и грустно: ехали они в разных вагонах. И опять же, прямо с вокзала, не заходя домой, — к племяннику.
Тот, исповедуя свой рабочий социализм, переехал из отцовского шикарного особняка в доходный дом Плевако. Да, адвокат, адвокат, а денежки-то нужны, зарабатывал на беспризорных.
— Николаша, я приду сейчас к тебе в подвал с одним хорошим знакомым?
— Хорошо, дядюшка, — без лишних слов, да, видимо, и из осторожности, односложно согласился Николаша.
Когда они черным входом спустились в подвал, там уже был зажжен свет. Племянник стоял с маузером в руке и целился в мишень. изображенного жандарма!
— Славно, — восхитился Бауман, видевший такую открытость впервые.
— Обычное дело на досуге, — подал племянник руку. — Николай Шмит.
— Николай тоже, — крепко пожал руку Бауман. — Выходит, мы оба Николаи, и оба — немцы?
— Да как сказать.
— Ничего и не надо говорить, — остановил эти церемонии дядюшка. — Вы тут знакомьтесь, аяк матушке поехал. На рысаках, разумеется. Мария Федоровна не любит наши нищие променады.
Насмешка предназначалась явно для племянника, но тот стерпел. С дядюшкой не поспоришь.
Матушка Мария Федоровна была на молитве. Пришлось с ее монашками время коротать. Все старые крысы, заседелые. Тех, кто был помоложе, матушка по чьему-то навету выпроводила за порог. Скукотища. Не прежние времена, когда на задворках, в дареной мастерской, бузотерил Левитан. Да и братец Сергей — к матушке только на поклоны является; и прежде-то был тюфтя-тюфтей, а теперь какие с ним разговоры, если и объявится?
Право, от скуки даже матушке обрадовался. Почти искренне припал к руке:
— Рад видеть вас в здравии, матушка!
— Так уж и рад? — И после молитвы не подобрела она. — Что у тебя на фабриках деется?
— А что, матушка? — понял он, что душеспасительного разговора не получится.
— Газетки, бумажонки, какие-то листовки! Днесь звонил мне владимирский губернатор, жалился: вот-вот бунт у тебя грянет! А ты в Москве с артисточками забавляешься?
— Какие артисточки, матушка? — потешно ужаснулся он, вспомнив Татьяну Леонтьеву.
— Кобенистые, какие же еще!
Шептать-то матушке шептали на ухо, да и сами мало что знали. Он примирительно надумал:
— Но коль ваша, матушка, правда, я сейчас же еду в Орехово. Кто его знает! Сорок тысяч рабочих.
— Фабра! Она такая. Поезжай, коль не шутишь.
— Какие шутки, матушка! Под вашу молитву и еду на вокзал.
Она не поскупилась, несколько раз двуперстно перекрестила его.
По дороге, в роскошном персональном купе, его одолевали невеселые думы. Даже добрая закуска в рот не шла. Мало родичи, так, видать, и владимирские жандармы под рукой полковника Буркова славное дельце сварганили.
Он уже давненько начал подстраховываться: ничего лишнего в кабинете не держал, даже письма слишком болтливого Алешки Пешкова. У кого-то были же запасные ключи? Может, даже и у этого пропойцы, капитана
Нашли революцьонера!
Бездельников он и среди рабочих не терпел. Третьего дня, и будучи в Москве, телефонировал: двоих пьянчуг немедленно под расчет! Нечем заняться? У него в городке, стараниями Севастеи Ивановой, приличная читальня с библиотекой и «Трактир трезвости» с разложенными на столе газетами и журналами. И больница, и школа. И матушкина богадельня, о которой она так печется. Ладно, пускай старушки замаливают грехи Морозовых, не помешает. За три-то поколения — не накопить грехов?
Но не бездельников же и убогих старушек ищут? Кроме ткачей, прядильщиц, красильщиков, отделочников и прочего фабричного люда, вокруг таких огромных фабрик немало и разных захожих-прохожих осело. Сбыл с рук Красина, Баумана вот, но ведь шастает из соседнего Покрова еще какой-то Бабушкин — сукин сын! Этот — не Бауман, в конспирацию играет, а на роже самая отъявленная революция написана. Тоже — возьми пойми себя, Савву Морозова! Откровенных лихих людей он любил, но скрытность не терпел. Какое ему дело до партийных склок? Слава богу, и он знал про разных «большевиков» и «меньшевиков». Морочат православным головы, чтобы денежки из них выколачивать!
Бабушкин, кажется, из гордых большевиков, а тоже за подачкой приходил. Он бабушкину сыну кукиш показал. Одно дело — Борис Савинков, каждый день рискующий своей шкурой, и другое — все эти искровские писаки, во главе с каким-то жирующим за границей Лениным. Стрелять-то хоть этот Енин-Ленин умеет?
Ему, хозяину огромных фабрик, некогда в партийных дрязгах разбираться. Конечно, московская полиция. Конечно, полиция владимирская. Но хуже-то всего — и матушка родимая свой личный сыск держит. За родовую мошну опасается! А чего опасаться? Основные-то капиталы еще Тимофеем Саввичем на ее имя записаны. Тогда в этом сын не хотел перечить отцу, но теперь-то ясно: у кого капиталы, у того и власть. А он? Вроде бы глава всех морозовских фабрик, но может ли матушкиным родственникам — соглядатаям противостоять?
Не в лучшем настроении влетел в кабинет одного из родичей — директора красильной фабрики Сергея Александровича Назарова.
— Почему задерживаются выборы фабричных старост?
Назаров нехотя ответствовал:
— Да эти выборы и вообще-то незнамо зачем проводить. Так, по-моему.
— А по-моему — знамо! Есть закон от третьего июля 1903 года. Что, законы для нас не писаны?
— Да кто писал-то? Пустобрехи!
Назаров, как и Николай Шмит, приходился ему двоюродным племянником, а вел себя как истый хам. Самое доверенное лицо родительницы. Разговаривать с ним, пожалуй, потруднее, чем с великим князем. Ибо князь-то в Москве, к морозовским капиталам все- таки доступа не имеет, а этот — полноправный пайщик, ежедневно по телефону докладывает: так и так, благодетельница Мария Федоровна, так да таконьки наши делишки.