Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Умчался и про спесивость свою позабыл.
Кухари не забыли прежние щедроты, получаемые и от младшего, и от старшего. В пять минут пыльный стол, еще хранивший следы пестро-грустных красок, был застлан свежей скатертью и уставлен питием и закусками. Матушка ханжить ханжила, а погреба Тимофея Саввича содержала в исправности. Для приближенных членов правления здесь такие пиры устраивались, что ой-ей-ей!.. Надо полагать, и Назаров сегодня не заскучает.
Полчаса не прошло, как братья уже сидели в обнимку. Говорил больше Серега, а Савва в знак согласия бодался лобастой головой.
— Я брат, конечно, матушкин сынок, но ведь и тебя люблю.
— Люби, люби.
— Любя и предостерегу: матушка уже не раз проговаривалась, чтобы заменить тебя.
— На кого-нибудь покладистого? Хоть на Назарова? Знаю, знаю.
— Знаешь, да не все. — Сообщение было такой важности, что он даже примолк и заозирался по сторонам. — В случае твоего упрямства, родственники, а особливо матушка, собираются объявить тебя сумасшедшим и заблокировать все твои счета в банке.
Этого Савва Тимофеевич все-таки не ожидал.
— Да-а, славненькая жизнь наступает.
Он больше ни о чем не расспрашивал, а Сергей не решался дальше будоражить старшего брата. И так слишком много сказано.
Надо ли удивляться, что после стычки с племянником Назаровым и матушкой, после такого душевного разговора с младшим братом, он оказался у другого племянника, Николаши Шмита.
Тот по телефону откликнулся, но просил подождать — в цехах обыск. Тоже дожил Николаша Шмит! Но и в таком состоянии распорядился, чтоб дядюшка не скучал. Впрочем, и без его напоминания люди услужащие тащили на стол все, что было в доме, любили угрюмо сидевшего за столом дядюшку. Он занимался странным делом: расставил на столе всю наличную рюмочную тару, по кругу, а внутри браунинг поместил. И вертел после каждой рюмки, как в русской рулетке. Черный зрачок браунинга неизменно утыкался в его рюмку.
Единственная истинно родственная душа среди родственничков, да и ту жандармы скребут? Молод еще Николаша, ему таких встрясок не выдержать.
А Морозов выдержит?
Впервые сомнение напало.
Сильно ли, мало ли раскрученный браунинг — все равно гиблым зрачком в его сторону смотрел. С чего бы это? Он не верил во всякую гадательную чертовщину, но ведь кто-то водит его рукой?
Когда заявился Николаша, дядюшка сидел уткнувшись лбом в холодный бок браунинга и пребывал словно в потустороннем мире. Николаша даже перепугался:
— Дядюшка, дядюшка?..
Морозов оторвал лоб от черно-погребального бока браунинга:
— Ничего, ничего. Я у тебя заночую. Не хочется домой.
Но что же было навешивать свою-то смуту на хрупкие плечи племянника? Надо было его успокоить.
— Ничего не нашли у тебя?
— Да как сказать. Отец строил большие и крепкие подвалы. В нашем деле и лак спиртовой, и всякие краски потребны — материал горючий. Может, и тайное что было, не мне судить. Пока жандармы добрались до подвалов, оттуда через черные двери все чисто вымели. но позабыли мишень одну снять! А на мишени-то?..
— Да-а. Рожа жандармская.
— Вот-вот. Я сказал, что япошка. Нарисовано плохо, глаза и в самом деле раскосые. Ну, пришлось еще тыщонку на закусон всучить. Для крепости согласия.
— Как ты выражаешься, племянничек!
— А что — учусь, дядюшка. С волками жить.
—.. да, да, по-волчьи выть! Но знаешь: ведь я-то старый волчара, ной у меня не получается. За красные флажки загоняют!
— Ох уж этот цвет — красный. Кто его придумал?
— Если не боженька — такие, как ты, Николаша. Не забывай: худое время наступает. На своей шкуре чувствую. У тебя-то шкурка еще то-оненькая. Береги ее.
Советы давать легко, но как их выполнять? От внутреннего бессилия, которое навалилось на него, хотел уже спать у Николаши завалиться, но тут из дому позвонили: Максимыч объявился на втором этаже. Так и не успокоив племянника, пешочком побежал на Спиридоньевку. То-то зрелище! Миллионер Морозов летит по Москве, как голь перекатная.
Да и состояние Максимыча было не лучше, чем у него самого. И в отсутствие хозяина он закусывал у камина по-хозяйски, но хмуро.
— Чего таков, Максимыч? Пусть еще сильнее грянет буря, да?
— Не смейся, Тимофеич. Как бы эта буря и нас всех не смела. Ведь очень оригинально бурю-то успокаивают. Руками самих же голодранцев. Мол, во всем виноваты онтиллегенты! — Окал он уже с явным ехидством. — Значит, и бей нас боем смертоносным. Петербург почище Москвы оказался. У вас зубатовщина только учится еще, как истреблять непокорных, а у нас уже косточками закусывают!
Вот так: давно ли из Нижнего, а тоже «у вас», «у нас». На английский манер полиция орудует: разделяй и властвуй. Властвовать пока не властвуют, но разделили многих. Свой своего не узнает! Утешь, Саввушка.
Савва Тимофеевич утешал, как мог, даже и задремали-то на диване в обнимку, а очнулись — то же самое — маета в душах. Вдобавок какой-то очередной бал внизу слышался. Рояль бренчал, скрипки визжали, голос барона Рейнбота прошибал потолок:
— Нет, Зинаида Григорьевна, жить так невозможно!
Савва Тимофеевич расхохотался:
— Каково? Распрекрасный домашний утешитель! У твоей Андреевой еще не завелся?
— Сам пока утешаю. Говорит, ничего. Взаимолюбезно.
Самодовольство друга-нижегородца все-таки царапнуло душу. Он перевел разговор похмельный на другое:
— Ладно — баб. Их не перевоспитуешь. Нам-то, мужикам, как? Я вот тоже в Питер собираюсь. Поразгребу здешнее дерьмо немного — и к тебе. Чувствую, что год добром не кончится. Поругаюсь там хоть с Витте, и то ладно.
— Забурел твой Витте, не достучишься до его брюха. Чего-нибудь поинтереснее придумаем. Ты, главное, приезжай. Туда ведь и твой театр собирается?
— Собирается. как денежек наскребу!
— Неужто Савва Морозов стал паршивые рублишки считать?
— Приходится, Максимыч. Со всех сторон — дай, дай, дай! А я ведь не единоличный хозяин. Я просто. платный служащий у матушки. Основные-то капиталы у нее. Соображай!