Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
И в самом деле, кашлем зашелся.
Но Савва наставлял уже без жалости:
— Завтра револьверишко не забудь. А еще лучше — обожди меня, один не выходи на улицу. Вместе отстреливаться будем. Я зайду за тобой часиков в восемь. Лады? Адью! — Это уже Марии Федоровне кивнул, которая с подносом выходила из кухни. — Вдвоем посидите, авось не поругаетесь. — Он стремительно встал из-за стола и пошел к вешалке. — В восемь! Дольше не держи его, Машенька. — лукаво склонил в ее сторону тугую шею.
У Горького было искреннее желание дождаться своего друга, да и охранника надежного. С тем и укладывался под пледом на холостяцком диване. Много ли до восьми-то?
Но разбудили и того раньше. Добрый приятель заявился, Леонтий Бенуа, и без лишних слов увлек на Выборгскую сторону.
— Там такое сейчас начнется, такое!..
Такое ли, сякое ли — начиналось вяло и неохотно. Приятели Горького по Нижнему Новгороду, обосновавшиеся в Петербурге, выкинули было красный флаг с криком:
«Долой самодержавие!» Лозунг рабочие поддержали слабо, разрозненно, даже стали отговаривать от флагов — обойдемся, мол, без них, мирком. Поперли, как стадо баранов на убой. У Троицкого моста толпу расстреляли почти в упор. А после трех залпов со стороны Петропавловской крепости выскочили драгуны, начали шашками людей рубить. Бенуа замешкался возле одного раненого — хотел поднять и оттащить в сторону; налетел этакий голубоглазый, со светлыми холеными усиками драгунский офицер — не терпелось достать шашкой самозваного доктора, тем более что тот лицом немного напоминал еврея. Да лошадь вертелась, не давала замахнуться — ее бил сзади палкой какой-то рабочий. Не достав Бенуа, драгун рассек ему лицо и вытер шашку о круп коня.
Куда-то бежали, бежали люди, и Горький с ними бежал, как оказалось, к Полицейскому мосту. Там пока не стреляли, лишь шашки взвизгивали.
Да и горнист впереди, у Александровского сквера, трубил боевой сигнал. Выход к Зимнему дворцу был напрочь перекрыт солдатскими шеренгами. Еще не смолкла боевая труба, как раздались залпы. Раз за разом!
Отступать было некуда, вперед не пробиться. Оружия почти ни у кого не было. Сам Горький напрочь забыл о браунинге. Явилось овечье желание — ткнуться вместе с мертвыми в землю, будь что будет. Бенуа подоспел, потащил за руку. Рыдающим голосом кричал:
— Убивать, сволочи?! Так убивайте!
Какой-то подросток полз на четвереньках. Ударили шашкой, задергался.
...на Невский, на Невский понесся людской водоворот...
...на Певческий мост, который был совершенно забит людьми, бежавшими по левой набережной Мойки, а навстречу — другая толпа, под шашками драгун, теперь — вперед или назад, потому что и с Дворцовой площади по мосту стреляли...
...пуля или шашка — что лучше?..
...только ясно, что хуже, — отчаянье, оно-то и порождало смелость, теперь уже самих драгун стаскивали под ноги лошадей и своими сапогами и дамскими ботиками топтали, ибо отчаянье, отчаянье, оно придавало храбрости даже интеллигентной барышне — одной рукой держала отсеченную щеку, а другой рвала шашку у драгуна...
...и уж выручка, выручка взаимная — девушку не дали добить, кто-то подхватил ее на руки, и кто-то крикнул:
— В Петропавловскую больницу, тут ближе всего!
Не помнил уже замордованный буревестник, где потерял Бенуа и как вырвался из толпы.
Что-то не кричалось: «Пусть сильнее грянет буря!»
Куда уж сильнее? Куда?!
Даже не удивился, что в дверях все тот же Савва Морозов с браунингом в руке. Все та же Маша Андреева за его плечом, зареванная. И. и все та же толпа, только уже в его квартире?
Савва серый, как истоптанная мостовая, с чего-то оправдывается:
— Пруд по лестнице, всех пускаю!
И опять, не замечая хозяев, и даже револьвера, ломятся, кричат:
— Где Гапон? Где поп несчастный?!
Странно, что Горький вспомнил про отчет, как издевательство, навязанный ему министром Витте, с благословения которого и топтали на улицах людей.
Как помешанный прошел Горький сквозь домашнюю толпу в свой кабинет, к счастью еще не занятый, и сел писать отчет. Савва за его спиной орал и тыкал револьвером в бумагу:
— Кого предать суду? Рыдзевского? Святополка? Витте? Давай уж еще круче — самого Николая!
Он размахивал за его плечом браунингом и хохотал. От этого неуправляемого хохота мороз пробегал по коже даже у толстокожего нижегородца.
Не успел Горький дописать отчет — какое там к черту писание! — как Савва, будучи и швейцаром, и телохранителем, прибежал из передней и ткнул револьвером в плечо:
— Кончай бодягу! Гапон-спаситель собственной персоной!
Горький вообще-то раньше и не видел Гапона, хотя часто витийствовал вокруг его имени. Был крайне удивлен, когда в кабинет влетел замурзанный человечек с лицом цыгана-барышника, да еще в каком-то театрально длиннющем пальто. Ему бы по ярмаркам шататься да больных лошадей сбывать под масть здоровых! Воитель- предводитель?.. Сколько он напрасных слов об этом человечишке истрепал! Савва, пожалуй, прав, когда ругает попа.
А Гапон даже не поздоровался, просто сбросил на пол мокрое пальто и каким-то лающим голосом спросил:
— Ага! Горький? Морозов? Вас еще не упекли в каталажку?
Право, даже радость на лице красными пятнами проступила. Забегал по комнате, как из- под ярмарочного, воровского кнута, ища, куда бы улизнуть. Ноги будто вывихнуты, вихлялись, не поспевая за телом барышника. Видно, по дороге сюда он наводил какой-то камуфляж: обрезанные волосы торчали клочьями, остатки бороденки набок свернулись, да и мертвенно-синее лицо явно пальцами подмазано. Глаза остекленевшие — пьяный или наглотался чего от страху? Завопил неистово и требовательно:
— Меня ищут. везде!.. Чего, идолы, смотрите? Спрячьте меня, да вина. вина дайте!
Савва Морозов не бывал в услужащих. Поп произвел на него впечатление какого-то юродствующего провокатора. (Так оно и прояснилось уже пару лет спустя.) Но знакомство с Горьким, денежная поддержка гапоновцев?..
— Вот что, поп, вначале приведи себя в порядок!
— Какой порядок! Спасать меня надо!
— Молчи! Я тебя сам сейчас.
Савва схватил со стола у Горького ножницы, которыми тот резал бумаги, и крепкой рукой прижал попа к стулу. Ножницы были, конечно, тупые. Да и воняло от попа, как от помойки. Брезгливо морщась, начал подравнивать бороденку и клочья волос на голове. Парикмахер он был никудышный, да еще с такими ножницами. Гапон вопил от боли. Савва неистово рвал его волосенки и ругался:
— Тьфу. мать твою!.. Чего скулишь? Терпи. Все-таки не шашка казацкая.
Но попу вдобавок ко всему еще требовался адъютант-помощник. Он взывал из-под ножниц:
— Рутенберг? Где мой Рутенберг?
Морозов свирепо уставился на Горького:
— С кем ты вожжаешься? И кто такой Рутенберг?
— Ай, Савва!.. Сказано, адъютант поповский.
— Вот дожили! И попы уже адъютантами обзавелись.
— Я не простой поп, я воитель народный! — взвизгнул под ножницами Гапон. — Рутенберг все для меня сделает. Где Рутенберг?