Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Ну, кто ж тебя, Машенька, дурой называет?
— Долговяз-Пыхто! И правильно обзывает.
Меж тем она раздевалась, конечно, руками Морозова, как-никак одного из директоров театра. А она — актриса покорная. Разве можно злить начальство?
— Устала, прозябла, изнервничалась. Извозчика толкового не наймешь. Все друг друга боятся.
— Боюсь и я... не Максимыча, а тебя.
— Боязно и мне, Тимофеевич. Сбей этот страшный озноб... вином хотя бы!
— Само собой, для начала — вином. Куда нам спешить?
— В ад, Саввушка, в ад!
— Тык ты ж безверница-партийница? Что там говорят у вас про нас, мужиков, — как стакан воды испить?
— Вина!
— Со стыдом — за свою окаянную греховность.
Ему искренне было жаль друга, который бежал сейчас где-то в ночи. Зачем? Куда?
По какому-то наитию Горький бросился в ближайшую редакцию — к «Сыну отечества». Истинно, незнамо чего и незнамо зачем.
Там полно было всякого пришлого, случайного народа. Будто на вокзале. Кто сидел вразброд на диванах и стульях, кто бродил, как неприкаянный. Почему-то его надо было обязательно познакомить с маленьким, вертлявым человечком, да еще столь многозначительно:
— Соратник Гапона, да! Кузин!
Горький внутренне съехидничал: «Сральник гапонский!» Мало что мал, так и красненький носище кто-то ему на лисью морду приклеил. Чирьяк какой-то перезрелый. Уличный страх этого Кузина-Кузьку терзал. Потому и глазки тревожно помигивали, в то время как той же красноты губы заискивающе улыбались:
— Так-так, отец Гапон требует: делегацию надо!
А какая делегация, куда делегация? Этого лисья морда не знала. Горький уже подсказал:
— Да куда?.. К министру внутренних дел. Плеве савинковцы кокнули, теперь Святополк- Мирский. Говорят, добрейшей души человек!
— Вот тебя и пошлем к этому добрейшему. Вкупе с другими. Не засидитесь только под кофеек да винцо!
Ввязываться в это хождение по министрам Горькому не хотелось, но как откажешься? Потащился во главе разномастно-интеллигентской толпы. Оказалось, далеко. Сели в какой-то уличный рыдван, поехали. Кофеек манил, да, пожалуй, и министерский коньячок.
Но министр их попросту не принял. Может, на жену сердит был, может, любовницу в это время ублажал. Вечер, поздний вечер уже! Вместо него вышел товарищ министра, Рыдзевский; по слухам, аж внук Александра II. Встречал депутацию истинно по-царски — сунув руки в карманы, не поклонясь, не пригласив стариков сесть. Послушал, послушал слезливые речи и холодно ответствовал:
— Правительство и без вас знает, что делать.
Зевота его разбирала, он рот прикрыл, повернулся спиной и каменным шагом ретировался в министерские апартаменты.
— Дальше-то куда?
— Домой!
— Да уж нет, господа-товарищи, надо до конца испить горькую чашу.
— Горький, что самое горькое?
— Витте, однако, богобоязненный остолоп!
Разумеется, не с такими словами заявились — рассказ Саввы Морозова действовал усмиряюще.
Министр финансов то ли прятался от делегатов, то ли его действительно не было дома. Но хорошо, что в библиотеку пригласили. Горький, к удивлению, увидел за стеклом и свои книги. Он удовлетворенно заокал:
— Однако, однако!..
Да на полтора часа и у него оканья не хватило. Кажется, шло испытанье — у кого лопнет терпение. Делегаты подбадривали друг друга:
— Пока штаны не просидим!
И терпение лопнуло все же у Витте — с некоторым поклоном даже заявился. Хотелось, видимо, создать приятное впечатление. Рассказывая о визите, Савва Морозов все-таки щадил самолюбие министра финансов. Горькому он показался какой-то пародией на Александра III. Да и сидел за громадным письменным столом под его портретом. Под стать столу — и подставка, и сам портрет. Все должно было производить впечатление. Грузное тело министра — тулово быка! — увенчала небольшая, приплюснутая голова с несоразмерно бодливым лбом. Не дай бог напороться какому грешному! А глаза малые, рысьи — чего им пялиться на всякого-якого? Интересно, при поклоне императорам, будь то Александр или Николай, они пошире раскрываются?
Голос, при таком могучем тулове, гнусавенький. Слова как из решета сеются:
— Все будет по закону. закону. закону.
Горький хорошим манерам не обучался, ситечко вверх дном перевернул своим волжским голосищем. Министра обсыпало своими же обсевками:
— Однако. того!.. Хорошо ли заговаривать зубы? Зная, что завтра прольется кровь! Господин министр, вы ответите за это!
Докричался.
— Вот и прекрасно, господин Пешков. Именно вы и напишете отчет о нашей беседе.
Ясно, что и тут всего лишь повод удрать от бесполезных споров в министерские апартаменты. Он попивал из большого стакана какое-то мутно-опаловое питье и поворачивал так и сяк толстый палец, любуясь блеском бриллианта в перстне. Когда опустил стакан на стол, сказал известное:
— Не смею вас больше задерживать, господа.
Горький первый вылетел за дверь. Уже на своих спутниках злость сорвал:
— Ну это все. К черту!.. Домой!
Полетел пешедралом. Чего ж, с такими-то длинными ногами!
Дома щеколду откинул все тот же Савва, тыкаясь в створ револьвером. Из-за плеча его потягивалась разрумянившаяся от вина — чего же больше! — Машенька Андреева, совсем по-домашнему взлохмаченная.
— Не скучали, небось? Да убери ты револьверище-то, идол! — отвел в сторону Маши эту опасную игрушку.
Савва Морозов сам на крик перешел:
— Где тебя черти носят? Думай, что хошь!
— Ага, вы обо мне думали. Пока я у Святополка да у Витте коньяки попивал!
— Ладно ёрничать, рассказывай.
Горький рассказал, какие-такие коньяки весь этот вечер распивал.
Савва Морозов тряхнул бизоньим, но не как у Витте — по-бычьи окатым и красивым лбом:
— Так! Прав я был, что отказался лезть еще и в вашу делегацию. Напрасно и ты путаешься в такие дела. Давай-ка лучше посидим за столом, а Мария Федоровна нам прислужит. Так ведь?
— Так, мои хорошие! — крутанула она по-зимнему тяжелым подолом, убегая на кухню.
Обняв сердитого друга за талию и увлекая его к столу, Савва Морозов уже без всяких
шуток попенял:
— У меня предчувствие, что завтра тебе, как и многим другим, свернут голову. Она еще держится на дурных плечах?
— Чего меня загодя хоронишь, идол?
— Не хороню — от похорон отговариваю. Держишь ли в кармане мой револьвер?
— Ах да. Забыл, однако, дома. Стрелять-то я все равно не умею. Знаешь ведь сам: когда в молодости хотел застрелиться — ничего из того не вышло. Зря только легкое продырявил. Кашляю вот теперь.