Счастливая жизнь для осиротевших носочков
Шрифт:
Все изменилось после совершенно незначительного на первый взгляд происшествия. После нескольких недель гастролей я вернулась в Нью-Йорк совершенно измотанная. Гарри постоянно твердил, что, несмотря на успех, «взмах крыльев бабочки» может как сделать из меня легенду, так и погубить. Мол, прессе хватит любого пустячного события, чтобы раздуть сенсацию, которая либо увеличит мою популярность, либо заставит меня в одночасье исчезнуть.
Вернувшись домой, я продолжала пить. Сестре я говорила, что беспокоиться не о чем, что пью я только на вечеринках. Я не стала уточнять, что ходила по вечеринкам каждый вечер. Выпивка отвлекала меня от мыслей и помогала заснуть. В отличие от Алисы я всегда мучилась бессонницей.
После переезда в квартиру в районе Гринвич-Виллидж (что стало возможно благодаря гонорару, который я получила за альбом) каждое утро около половины первого я ходила в кофейню на углу моей улицы, где покупала бейгл и латте. Они напоминали мне еду из «Пляжного кафе» в Наррагансетте. Я ходила туда каждое утро, без исключений.
И вот однажды меня окликнули. Это случилось не на сцене и даже не на выходе с концерта, а на пересечении Четвертой улицы и Мерсер-стрит, по дороге из кофейни в парк. Меня узнали на улице – даже несмотря на конверсы и старые джинсы, в которых я была примечательнее некуда. Стояла поздняя осень, но деньки выдались на удивление солнечными, особенно для Нью-Йорка. Я бодро жевала бейгл, когда услышала незнакомый голос, зовущий меня по имени. Я помню восхищенную улыбку девочки-подростка. У нее были пирсинг в носу, джинсовая рубашка и распахнутая куртка. Она принялась расспрашивать меня о Фениксе. Откуда, черт возьми, она могла узнать о моем Фениксе?! Мне показалось, что бейгл у меня во рту превратился в пепел. Потом девочка вытащила телефон и сфотографировала меня. Даже не спросив разрешения. Типа я не человек, а военный мемориал или тарелка картофеля фри, фотку которой можно выложить в соцсети. У меня было такое чувство, будто тем прекрасным солнечным ноябрьским утром с меня сорвали трусики прямо посреди Мерсер-стрит.
Впоследствии эта сцена неоднократно повторялась. Меня узнавали все вокруг – от продавца бейглов до кассира в «Хол Фудс». Я начала чувствовать себя странно: каждый раз, когда кто-то смотрел на меня слишком пристально, мне казалось, будто вокруг горла сжимаются тиски. Мне потребовалось некоторое время, чтобы дать название ощущению, которое липло к коже с настойчивостью неприятного запаха, – имя ему был страх. Все эти годы у меня была цель. Одна-единственная цель. Я никогда не сомневалась, правильным ли путем иду, и вкалывала как проклятая. Я жертвовала всем, отдавала все, что у меня было. С того дня, как я услышала песню «Wonderwall» в исполнении Лиама Галлахера, все мое существо, тело и душа, стремились к одной-единственной цели: стать «рок-звездой», как говорила Алиса. Эти слова всегда казались мне ребячливыми, но в конечном итоге они как нельзя лучше описывали ситуацию. На протяжении нескольких месяцев я играла роль канатоходца, балансируя на тонкой грани «до» и «после», долгих лет каторжного труда и успеха. Я цеплялась за эту грань, как жертва кораблекрушения – за спасательный круг, чтобы не унесло течение. У меня пропало всякое желание идти к свету. Origin Records не сбавляла обороты, ко мне как пчелы на мед начали слетаться люди с хищными глазами и льстивыми речами. Это было неизбежностью. Честно говоря, я никогда не сомневалась в том, что достаточно талантлива или достаточно усердна, чтобы добиться успеха. Я никогда не страдала от ложной скромности, считая ее не более чем обманчивой формой лицемерия. Но, оказавшись загнанная в угол, ко мне пришло ужасное откровение, которого я никак не ожидала: мне было все равно, добьюсь ли я успеха. Более того – успех оказался мне не нужен. Я ошиблась с целью: я больше не хотела быть рок-звездой. Я хотела заниматься музыкой, что я и делала каждый день на протяжении многих лет, с тех пор, как начала учить названия нот с помощью картонного пианино, с первых дыхательных упражнений госпожи Гамильтон, которая ставила мне голос. Вся моя жизнь состояла из партитур, нот и мелодий. Вся моя жизнь состояла из музыки. Я никогда не хотела ничего другого – ни успеха, ни тем более славы. Я больше не могла ни о чем думать. Меня постоянно окружало слишком много людей, слишком много событий, слишком много света. «Что теперь?» – крутилось в голове. Эти два слова пугали меня, как нож, приставленный к горлу. Эти два слова, эти два падальщика, неотступно следовавшие за мной, куда бы я ни пошла. Что теперь?
Гарри, мой менеджер, дал мне единственный разумный ответ на этот вопрос:
– А теперь ты напишешь второй альбом. – И прочитал ряд требований о том, что должен содержать этот второй альбом, чтобы стать «прибыльным», и к какому сроку должен быть закончен. Тогда я поняла, что помимо своей человечности потеряла свободу творить. Это привело меня в ужас. И вообще, смогу ли я когда-нибудь снова писать музыку? А вдруг людям она не понравится? Вдруг я их разочарую?
Я больше ничего не знала. Вдохновение ушло, освободив место парализующему страху. Я, которая никогда не сомневалась, правильным ли путем иду, я, которой было достаточно вставать по утрам и вкладывать все силы в то единственное, что имело для меня значение, – в музыку… я больше не могла сыграть ни одной ноты. И уж тем более – написать. Гарри отправил меня к психотерапевту, который выписал мне антидепрессанты. Мир обрел мягкие, искусственные краски. Я почувствовала, что мне становится лучше, и написала две песни. Все вокруг твердили,
– Что это за хрень? Пожалуйста, скажи, что не ты написала эти песни!
Я бросила трубку, разъяренная тем, что Алиса права. Песни были просто никакущими. Но теперь, когда я превратилась в машину по производству долларов, никто не хотел говорить мне правду. Это открытие усугубило мою депрессию, я вернулась к психотерапевту и с удвоенной силой начала поглощать антидепрессанты и алкоголь, который пила на вечеринках.
В декабре сингл «Сестры» все еще оставалась в топ-50. Гарри названивал мне каждый день. Он сообщал цифры, которые я боялась слышать. После разговора с ним я вешала трубку с чувством, будто заживо похоронена под горами банкнот. Мне было трудно дышать. Именно тогда у меня случилась первая паническая атака.
Мне нужно было взять себя в руки, оказаться подальше от суеты Манхэттена. Чтобы обрести покой, я решила вернуться в Квинстаун – прогуляться по пляжу, сесть на террасе «Пляжного кафе» и, наблюдая за чайками, выпить горячий шоколад с маленькими зефирками. Я готова была ждать хоть десять лет, чтобы шум ветра и музыка волн в медленном ритме паромов, которые доставляют туристов на остров Блок, вернули мне вдохновение.
Вернувшись в родной город, я перекрасила волосы в каштановый, свой натуральный цвет, перестала пользоваться косметикой, а также сняла кожаную куртку и все отличительные знаки, которые носила с подросткового возраста. Незнакомцы перестали подходить ко мне на улице. Зато знакомые, попросив у меня автограф, повторяли то, что я часто слышала в детстве и от чего долго избавлялась с помощью кожаных вещей, подводки для глаз, темных теней и татуировок: с ума сойти, до чего мы с Алисой похожи! Потом умер отец Оливера. После его похорон Алиса вернулась в Квинстаун, чтобы сделать мне сюрприз или, что куда вероятнее, потому что волновалась за меня. В бурном море успеха, где внезапно все пытались отхватить от меня кусочек, не переживая, что от меня ничего не останется, Алиса была моим единственным спасательным кругом. Она хорошо это знала.
В течение этих чудесных двух недель нам снова было по двенадцать. Мы отпраздновали мой двадцать седьмой день рождения в «Пляжном кафе» за кружкой горячего шоколада. Алиса выглядела счастливой и отдохнувшей. Даже безмятежной – впервые за много лет. Они с Оливером решили сделать еще одно ЭКО после того, как вернутся в Лондон. Выкидыш их сблизил. Оливер так поддерживал ее… Впервые я услышала, как Алиса говорит о ребенке как об их совместном проекте. Это больше не было ее личной неудачей. Она поняла, что в этой истории их двое.
Алиса все время говорила о своих замороженных эмбрионах, она дала им имена, Фред и… второго не помню. Она называла их «близнецами», как будто они уже существовали, как будто во второй раз процедура обязательно пройдет успешно. Алиса повторяла, что эти дети – смысл ее существования, что она живет ради них… то есть делала все то, чего не следует, рискуя в случае неудачи получить тяжелый удар, если верить форумам на эту тематику.
21 декабря меня пригласили на интервью в журнал «Роллинг стоун». Гарри сходил с ума от энтузиазма. «Ты попадешь в десятку лучших», – утверждал он. Он позвонил мне на рассвете (в тот период рассветом я называла любое время до часа дня). Все еще в пижаме, я литрами глотала кофе за просмотром «Отчаянных домохозяек» в надежде избавиться от похмелья, которое неотступно преследовало меня последние несколько дней. Я была вымотана. Я ужасно похудела и все хуже выдерживала давление, которое оказывала на меня эта новая жизнь. Однако я пообещала Гарри, что обязательно приду на интервью. 21 декабря, за день до нашего запланированного вылета в Лондон, я села на поезд и отправилась в Нью-Йорк. Алиса встречалась с подругами на Пенсильванском вокзале, а мама не захотела нянчиться с Дэвидом даже одну ночь, поэтому мне пришлось вернуться домой, чтобы оставить там своего малыша. У меня оставалось время – интервью было назначено на вторую половину дня. Честно говоря, я не очень хорошо помню, что было дальше. Кажется, я выпила пива, поиграла на гитаре, собрала чемоданы для поездки в Лондон… Я не следила за временем и приехала в редакцию журнала с опозданием на полтора часа. Не могу сосчитать, сколько раз я говорила себе: если бы хоть раз в жизни я приложила усилия и не опоздала, все сложилось бы иначе. Гарри был вне себя. Он звонил мне раз десять, но у меня разрядился аккумулятор. В то время я частенько забывала зарядить телефон, поскольку, по моим словам, практичность убивала творчество. Гарри, который всегда был понимающим и уважительным наставником, назвал меня безответственной дурой. И что это за цвет волос? Я пришла на интервью или в церковь на исповедь? А что не в монашеской рясе? Это «Роллинг стоун», а не «Психологический вестник», черт возьми! Гарри сказал, что розовые волосы – моя визитная карточка, и велел записаться к парикмахеру.
Я послала его к черту и отправилась домой. Там я нашла Алису, которая очень радовалась тому, что на следующий день встретится с Дакотой. А я чувствовала себя просто ужасно из-за того, что разочаровала Гарри. Меня накрыло волной нелепого облегчения, когда ближе к ночи на экране телефона высветилось его имя. Гарри чудом удалось перенести интервью на следующий день, на пять часов. Он написал, что заедет за мной в четыре и что я должна быть одета как певица, а не прихожанка церкви, идущая на исповедь.