Щегол

Тартт Донна

Она промолчала. Хорошенький лобик прорезало стежком.

— Вот что значит — выключать телефон, когда ты с ним. Уж, наверное, она пыталась до тебя дозвониться.

— Прости, не понимаю, о чем…

— Китси, я вас видел.

— Ой, ну ладно тебе, — заморгав, ответила она после крохотной паузы. — Ты что, серьезно? Ты же не про Тома, правда? Слушай, Тео, — заговорила она, когда воцарилась мертвенная тишина, — Том — мой старый друг, еще с самого детства, мы с ним очень близки…

— Да, это я уже понял.

— …и Эм с ним дружит, и, и,

то есть, — она яростно хлопала ресницами, с видом оскорбленной добродетели, — я понимаю, как это могло выглядеть со стороны, я знаю, что ты не любишь Тома и у тебя на то есть веские причины. Я знаю про эти ваши дела после смерти твоей матери, да, он очень плохо тогда себя повел, но он был еще ребенок, он очень переживает из-за того, как тогда себя вел…

— Переживает?

— …но вчера он получил плохие известия, — торопливо продолжила она, будто актриса, которую прервали посреди монолога, — у него кое-что плохое случилось…

— Вы с ним обо мне говорите? Меня с ним вдвоем, значит, обсуждаете и жалеете?

— …и Том, он заскочил повидаться с нами, со мной и с Эм, с нами обеими, ни с того ни с сего, мы как раз в кино собирались, поэтому-то мы остались и не пошли со всеми остальными, спроси Эм, если мне не веришь, ему больше некуда было пойти, он был здорово расстроен, личные проблемы, ему просто надо было с кем-то поговорить, и что нам было…

— Ну не думаешь же ты, что я в это поверю?

— Слушай, не знаю, что там тебе наговорила Эм…

— Скажи-ка. Кейблова мамаша не продала еще тот дом в Ист-Хэмптонс? Помню, как она вечно подбрасывала его в загородный спортклуб, он там часами торчал после того, как она уволила няньку, или, точнее, после того, как нянька сама от них ушла. Кружок тенниса, кружок гольфа. Наверное, неплохой из него гольфист получился, а?

— Да, — холодно ответила она, — да, он хорошо играет.

— Я мог бы сейчас сказать что-то очень дешевое, но не стану.

— Тео, давай не будем.

— Можно, я поделюсь с тобой своей теорией? Не возражаешь? В деталях ошибусь, наверное, но суть я уж точно ухватил. Я вообще-то знал, что вы с Томом встречаетесь, Платт мне сам так и сказал, когда мы с ним тогда столкнулись на улице, и он от этого был далеко не в восторге. И да, — перебил я ее, тон у меня был под стать ощущениям — тяжелый, безжизненный. — Ладно. Можешь не оправдываться. Кейбл всегда нравился девчонкам. Забавный парень, когда захочет — просто душа компании. Ну и пусть, что он чеки подделывает или ворует по загородным клубам, или что там еще про него говорят…

— …Это неправда! Ложь! Он никогда ничего не крал…

— …и мамочке с папочкой Том никогда особо не нравился, а может, даже совсем не нравился, но тут еще папочка с Энди умерли, как тут продолжишь эти отношения, в открытую — нельзя точно. Мамочка очень расстроится. И, как заметил Платт, много раз…

— Мы больше с ним видеться не будем.

— Признаешь, значит?

— Я думала, пока мы не поженились, это особого

значения не имеет.

— Это еще почему?

Она откинула челку с глаз, промолчала.

— Думала, значения не имеет? Почему? Думала, я не узнаю?

Она сердито глянула на меня.

— Ты просто бесчувственный сухарь, вот что.

— Я? — Я отвернулся, расхохотался. — Это я-то бесчувственный?

— Ой, ну, конечно. «Пострадавшая сторона». С «высокими моральными принципами».

— Уж повыше, чем у некоторых.

— Ты этим всем прямо упиваешься, верно?

— Уж поверь мне — нет.

— Нет? А по ухмылочке и не скажешь.

— Ну а что мне было делать? Промолчать?

— Я сказала, что мы с ним больше не увидимся. Вообще-то я это ему уже давно сказала.

— А он настойчивый. Он тебя любит. И слышать не хочет об отказе.

К моему изумлению, она покраснела.

— Да.

— Бедняжечка Китс.

— Не надо злобиться.

— Бедная деточка, — снова усмехнулся я, потому что не знал, что еще сказать.

Она выудила из ящика штопор, повернулась и холодно на меня поглядела.

— Послушай, — сказала она, — не думаю, что ты поймешь, но это очень тяжко — любить того, кого любить не следует.

Я молчал. Когда я только вошел, то будто заледенел от ярости и все убеждал себя, что она уж точно не сумеет меня задеть или — боже упаси — не заставит ее жалеть. Но кому как не мне знать, до чего правдивы ее слова?

— Послушай, — повторила она и отложила штопор. Заметила, что я раскрылся, воспользовалась этим: безжалостно, как на теннисном корте, высматривая слабые стороны противника.

— Отвали.

Слишком вспыльчиво. Неверный тон. Все шло не так. Я собирался вести себя с прохладцей, держать все под контролем.

— Тео… Пожалуйста! — Ну вот, уже ухватила меня за рукав. Розовеет носик, розовеют от слезок глаза: точь-в-точь Энди с его сезонной аллергией, будто нормальный человек, которого можно и пожалеть. — Прости. Правда. От всего сердца прошу. Не знаю, что сказать.

— Не знаешь?

— Нет. Я здорово тебя подвела.

— Подвела. Можно и так сказать.

— И, слушай, я знаю, что ты не любишь Тома…

— А это здесь при чем?

— Тео. Тебе правда это все так важно? Да нет же, ты сам знаешь, — быстро продолжила она. — Совсем неважно, если вдуматься. И, — крошечная пауза, и она ринулась в бой, — не хочу бить ниже пояса, но я вот знаю про твои дела и мне все равно.

— Дела?

— Ой, ну хватит, — устало сказала она, — тусуйся со своими сомнительными дружками, нюхай наркотики, сколько влезет. Мне все равно.

Где-то в глубине квартиры зашумела батарея, загрохотала с ужасным шумом вода.

— Послушай. Мы друг другу подходим. Этот брак для нас обоих — то, что надо. Ты это знаешь, я это знаю. Потому что — ну, слушай, я же все знаю. Не надо мне ничего объяснять. И еще вот что — тебе же получше стало с тех пор, как мы начали встречаться, правда? Ты здорово подсобрался.