Щит земли русской
Шрифт:
«Что это он? – удивился Вольга. – И она не видит разве, что шея у Янка не мокрая, а она вытирает ее без тряпицы? А может…»
Вольга все понял, смутился.
– Спать пойду я, – сказал он негромко. И подумал: «Ну да, потом они уйдут от нас, себе новую избу срубят! Так всегда взрослые поступают», – в нем вдруг проснулась муж ская ревность: так рано остаться в доме без старшего брата!
«Не проспать бы мне, – думал Вольга, укладываясь на полу за очагом, рядом с меньшим братом Вавилой. – Вавила спит, ему нет дела до тайны старейшины Воика. Мал еще. – Потом, когда подложил ладонь под щеку, вспомнил: – Не забыть бы и Василька
Долго ворочался на жестком рядне, шептал:
– Мне спать нельзя. Глаза, конечно, можно прикрыть, пусть отдохнут малость. Днем пыли было много по улицам. Только спать мне нельзя никак…
Поздно вечером старейшина Воик призвал к себе воеводу Радка и долго о чем-то шептался с ним. Вольга не слышал, о чем. Только какие-то непонятные обрывки доносились:
– И чтоб сруб был, как у настоящего колодца. И еще колодец прикажи изготовить, какой уже есть из глубоких. Опустите по кади в каждый колодец да землю вокруг притопчите… Дружинников отбери самых верных, чтоб не проговорились о тех колодцах ненароком…
Уже засыпая тревожным и полуголодным сном, слышал Вольга, как говорил старейшина что-то про мед и сыту [64] медовую, про болтушку из муки. И еще про то, что мы, белгородцы, силу из земли черпаем, а потому, сколько б ни стояли находники под стенами города, русичам не умереть…
Старейшина Воик говорил еще что-то отцу Михайло, будто напутствовал его куда-то, но Вольга больше ничего не разбирал. Он спал у теплой стены за очагом, ему снилась медовая сыта и мучной кисель. Вольга пил и ел, до полной сытости хотелось наесться ему, но сытость все не приходила.
64
Сыта – мед, разбавленный водой.
Посланцы в стане врага
Они думают-то думушку заединую, Заедину ту думу промежду собой.
Дубовые ворота крепости, издавая сухой и протяжный скрип, начали медленно раскрываться.
Раскрывались ворота, и медленно раздавался вширь вид на излучину реки, наполненную туманом, белым и рыхлым, как пена парного молока. А за излучиной, на западе, в дымке раннего утра и печенежских костров, виднелись бледно-зеленые, с голубизной, лесистые холмы.
Кузнец Михайло – в шелковом корзне голубого цвета, подаренном некогда князем Владимиром за славно сделанную кольчугу, – шагнул в ворота, чтобы выйти из Белгорода, но сердцем он был все еще там, в родной избе, среди семьи, которую оставил.
– Семьи оставили по доброй воле, а назад вернуться – это уже будет в воле печенежского кагана, – тихо проговорил Михайло. И снова от этой мысли заломило в висках. В висках ломило у него и рано поутру, когда, так и не уснув за ночь, он, едва только обозначился рассвет за слюдяным оконцем, поднялся на ноги. У стены, на широкой лавке, с закрытыми глазами, словно неживая, лежала Виста. Михайло выпил холодной воды, потом черными от копоти и шершавыми от железа пальцами прикоснулся к худой, словно дет ской руке жены.
– Мне пора, Виста.
Она повисла у него на шее и ткнулась лицом в грудь: сквозь рубаху Михайло почувствовал ее
– Ты не плачь, Виста, не плачь. Бог не допустит гибели нашей.
Старейшина Воик поднялся со своего ложа, недвижно стоял у очага, будто белый призрак. Михайло сказал ему:
– Ты бы лежал, отче. Тебе покой теперь нужен, столько ведь сил отдал людям…
– Нет мне покоя, Михайло. Схоронил я его на дне колодцев моих. Страшусь одного: вдруг печенеги не поверят нашей хитрости? И Белгород не спасу, и тебя подведу под меч ворогов!
– О том не казнись, отче, – успокоил Михайло старейшину. – Иного пути нет, последний пытаем. Что принесет – тому и быть.
Михайло прошел к лавке, где лежал Янко. Прикоснулся ладонью к горячему и потному лбу, спросил:
– Спишь ли, сыне?
– Нет, отче, бодрствую, – ответил Янко и повернул голову влево, чтобы видеть уходящего отца.
Во дворе Михайлу уже ждал ратай Антип. Он спал с женой под телегой, а дети на телеге, с головой укрывшись серым рядном. По краю рядна, где выходило теплое дыхание, серебрились полосы измороси – свидетель прохладных уже ночей.
Старейшина Воик проводил Михайлу до калитки, шел рядом и наказ последний давал:
– Будешь стоять перед каганом, держись так, будто за тобой вся сила земли Русской. Эта сила пусть и питает тебя, а не надежда на хитрость. Любую хитрость разгадать можно. Важно – что за ней!
Простился Михайло со двором своим, а когда раскрылись ворота, мысленно простился и с Белгородом и под гул сторожевого колокола с иными заложниками-посланцами пошел к печенегам.
Услышали находники удары колокола и, бросив утреннюю трапезу, кинулись седлать коней да за луки с колчанами браться. Не зря гудит колокол и не зря настежь ворота растворились – видно, обезумевшие от голода русичи решились на смертную сечу.
Но что это?
Не в бронь одетые дружинники вышли из ворот, а толпа бородатых горожан, и впереди в голубом корзне шел статный широкоплечий муж.
«Не сам ли князь Руси идет из Белгорода к нам?» – подумали те, кто видел русичей, спокойно сходящих по крутому уклону.
Сойдя, посланцы повернули влево и чуть холмистым полем направились к печенежскому стану.
По правую руку от Михайлы шел Ярый – не память, а свидетель походов смелого князя Святослава, того, кто крепкой рукой изрядно тряхнул коварного грека, и Русь при нем возвеличилась. Рядом с Ярым шел торговый муж Вершко, по земле ступал важно и степенно, как и подобает ходить мужам торговым. А дальше шли Згар с дружинниками.
Шли русичи сильные, уверенные. Згар тяжело ступал за спиной Михайлы короткими ногами, размахивал веткой отцветающег о уже чертополоха. Сорвал его возле белгородского вала; колюч, да не из-под печенежских ног.
Вершко обошел Ярого, тронул Михайлу за рукав корзна. Глаза же его смотрели мимо кузнеца, туда, где густой сосновой порослью поперек поля вздыбились печенежские копья.
Михайло не отозвался на жест Вершка, ждал. И Вершко заговорил первым:
– Повинен я перед тобой, Михайло, прости, – а сам бороду крутит, будто переломить хочет ее. – А коли живыми возвратимся, долг принесу сам. Не возьмешь долг резанами – железом возьми. Железом возьми, но сними тяжкий грех с души моей и прости, – сказал и дыхание придержал: как по ступит теперь кузнец Михайло? Не оттолкнет ли протянутую для мира руку?