Сегодня – позавчера
Шрифт:
— Не положено знать.
— А в туалет-то можно?
— Пошли. Топай, топай. Тут по пути.
После посещения комнаты для раздумий, меня вывели из казарм, погрузили в машину. Ну, типичный «воронок»! Долго везли, выгрузили во дворе какого-то здания, передали другим конвоирам, опять заперли.
Опять «чемодан» — узкие стены, высокий потолок. Тоже нет окон, но есть дыра в полу, судя по запаху — удобства. Вместо топчана — типичная шконка, узкая, коротковатая, матраца и в помине нет. У-у! Гэбня кровавая! Питсот-мильнонов-невинноубиенных!
— Эй! Церберы! Я жрать хочу! В этом курорте
— Заткнись! — в ответ из-за двери. Доходчиво. Диета по-чекистски.
Спать больше не хотелось. Думать тоже. Голова хоть и прошла, но в неё звенело, как гайка в пустой канистре. Да и о чём думать? Сбегать я не собираюсь, напрасно рефлектировать — удовольствие сомнительное и непродуктивное. А вот собственным телом надо заняться плотненько. Непослушное, неповоротливое, скованное — чуть связки не потянул при ударе ногой.
Разбитый гипс перестал мешать — пальцы двигались, но были словно чужие. Его снять бы, чтобы не болтался, но бинты разрезать нечем. Решил для себя, что обязательно надо сделать ножичек для скрытного ношения. Я видел такой в магазине «Охота-рыбалка» — обоюдоострый «тычковый» нож длиной сантиметров пять, вместо рукояти — кольцо. Нож-коготь. Для боя не годен, но верёвки перерезать пойдёт, и спрятать просто.
Снял гимнастёрку, аккуратно свернул, положил в изголовье шконки. Сел на шконку, скрестив ноги по-турецки, провёл комплекс дыхательных упражнений. Потом приседания, наклоны. Отжиматься мог только от стен — левая рука в гипсе очень болезненно воспринимала нагрузку. Вот так, разогревшись стал «тянуться». Нужна большая гибкость в связках и сухожилиях, а её нет. Конечно, на шпагат не сяду, но хотя бы «пополам» надо складываться. Т. е. стоя доставать пол локтями. После растяжки — нагрузки. Те же приседания, наклоны, перекруты, отжим, жим пресса. После нагрузок — «тянуться».
Так и время пролетало незаметно. И не холодно. Когда совсем устал — одел гимнастёрку, лег на шконку, сапоги под голову. Так, в позе эмбриона, и поспал. Проснулся, когда дверь открылась. Сержант ГБ занёс табурет, крытый газетой, с котелком и кружкой на нём. Поставил, сам встал в дверях — ждёт.
— Это ужин или завтрак?
— Не положено.
— Что не положено? И кем не положено?
Но сержант был как каменный истукан. Пожав плечами, быстро порубал макароны с котлетой, запил компотом. Хлебом протёр дочиста посуду, крошки смахнул в руку — и в рот. Табурет и посуду сержант унёс, но газету оставил. Потом вернулся и принёс шерстяное старое одеяло, прожжённое по многих местах. Хоть так-то.
— Сержант, а курево? Курить охота, аж уши пухнут.
Он обернулся, долго-долго смотрел на меня, как-то особенно, словно не глазами, а рентген-аппаратом.
— Не положено? — догадался я. — Ты знаешь, однажды, то той войны ещё, врачи вскрыли череп погибшего городового. А там только две извилины. Они в растерянности, а старый профессор догадался: одна извилина — «положено», вторая — «не положено».
Сержант хмыкнул:
— Анекдот?
— Ого, у тебя больше двух?
— Язык у тебя длинный, старшина. Тебя за это не били?
— Часто пытаются. Но это довольно не просто.
— Боксёр?
— Нет. Русский рукопашный бой. Слышал?
— А-а. Это в царской армии в школах прапорщиков был.
— Что, серьёзно? Не знал. Так как насчёт курева?
— Я думал физкультурники не курят.
— Я же не физкультурник.
— А что это ты делал? Зарядку?
— Это я развлекался. Скучно в вашем курорте.
Сержант опять хмыкнул, но достал кисет, отсыпал табака. Дал коробку спичек. Издевается?
— Издеваешься? Как я крутить козью ногу буду? С одной рукой-то?
— Четверых одной рукой в больницу отправил? Как хочешь. Высыпай обратно.
— Ну, уж нет. Буду мучиться.
Дверь за сержантом закрылась, но смотровое окошко осталось открытым. Я, матерясь и изрядно разозлившись, наконец, скрутил что-то похожее на «козью ногу», изведя четверть газетного листа. Прикурил, затянулся, но махра оказалась слишком крепкой, аж скрутило в кашле (за дверью довольное хмыканье). Дальше курил осторожнее. Даже удовольствие почувствовал. Хорошо, так вот после обеда, покурить не спеша. А спешить мне не куда.
После перекура — вздремнул, завернувшись в одеяло. Потом — тренировка, перекус, перекур с дремотой, тренировка. И так три дня.
Только на четвёртый день меня повели на допрос. Я, насколько смог, привёл себя в порядок. И вот я в кабинете. Окно. Открытое. А за ним — мир. Оказывается, и за четыре дня можно одичать. Я поначалу ничего, кроме этого окна, и не увидел.
— Присаживайтесь, старшина.
Стол, большой, деревянный, крытый зелёным сукном. Массивная лампа на нём, пепельница, чернильница чудная. Как мраморная, только черно-зелёная. Стул. Массивный, с обивкой. Если бить будут — обивку испачкают. Сел. За столом тип с какими-то галочками в петлицах опрятной, но явно не новой формы ГБ. Он долго бодался со мной взглядом. Э-э, дядя, это бесполезно — не боюсь я тебя. Потом этот товарищ раскрыл довольно пухлую папку, стал перекладывать листочки, бегло разглядывая их. Мне это очень напомнило момент из «Матрицы». Сейчас он скажет, как агент Смит: «Как видите, мы за вами давненько наблюдаем», а я в ответ: «Меня не купить гестаповской липой. Я требую законный звонок адвокату». А потом у меня склеятся губы. Как давно и далеко это было! Я горько ухмыльнулся:
— А как вас зовут? — спросил я (не агент ли Смит?).
— Тимофей Парфирыч, а что?
— Да, так. Интересно.
— Интересно, говоришь… — сказал он в задумчивости, полистал ещё листочки, закрыл папку, откинулся на стуле и вылупился на меня с таким видом, будто я кубик Рубика, а он его не смог собрать.
— Откуда же ты на нашу голову взялся? — спросил Тимофей Парфирыч.
— Из тех же ворот, что и весь народ, — пожал плечами я.
— Кури, — гэбэшник пододвинул ко мне коробку с папиросами, пепельницу. Он удивился, когда я прикурил от своих спичек.
— Сержанта не наказывайте — по-людски он поступил, выручил.
— Как же это он? Он же самый строгий из всех.
— За анекдот, — пожал плечами я.
— Анекдот? Какой?
Я рассказал. Тимофей Парфирыч только хмыкнул. Опять помолчал, долго глядел в окно, явно думая.
— Кто ты, старшина?
Я вскочил, вытянулся, доложился, как на плацу. Тимофей Парфирыч поморщился.