Сегодня – позавчера

Храмов Виталий Иванович

— С внесением в грудную клетку?

— Что?

— Выговор с внесением в грудную клетку? Или в личное дело? То есть, тело?

— Нет, обойдёмся просто выговором. Но, только в первый и последний раз. Понял?

— Так точно!

Мы так препирались, но руки дело делали — узлы и мешки летели в углы.

— Натан, какой-то у тебя странный контуженный. В званиях не разбирается, а шпарит, будто в царской армии отслужил: «так точно».

— Я тебе, Андрюша, больше скажу — он пока в реанимации лежал, как будто институт закончил. Я его сослуживца опросил — как подменили старшину.

Я весь

напрягся. Как выкручиваться? В фарс всё перевести? Стоит попробовать:

— Ага, агенты влияния разведок империалистов. Я же и иностранные языки знаю теперь: «Хаю дую ду?».

— Это что?

— Это он по-английски: «Как делаются дела», — подсказал из-за стеллажа политрук.

— Жаль, — вздохнул я, — не немецкий. А на что мне англицкий? Мы с ними не воюем. Да и не понимаю я, что это значит, так, помню почему-то.

— Давай ещё что-нибудь.

— Велком, гоу аут, файн, щет, фак, лондон из э кэпитал оф грейт британ. Ещё что-то всплывает, но я тут же забываю.

— Сереж, что он сказал?

— Заходи, уходи, замечательно, дерьмо, вообще матом и Лондон — столица Великобритании. Он, наверно, в школе английский учил. Или слышал где.

Фу-у. Может пронесёт. Вот и Натан разразился лекцией о неразгаданности устройства человеческого мозга и парадоксальности памяти. С примерами из своей богатой практики.

Ну, вот и расселись. Натан достал из своего докторского саквояжа две пол-литровых бутылки с коричневой прозрачной жидкостью. Этикетки незнакомые. Коньяк. Азербайджанский. Понюхал, когда налили в мой стакан.

— Блин, коньяк! Да хороший!

— Конечно. А ты надписям не веришь?

— На заборе тоже написано, а там дрова. Откуда мне знать, как должен пахнуть коньяк? Но ведь узнал, более того, чую — хороший.

— Ну а я что говорил — «их благородие» подселился в старшину.

Я опять напрягся, но все рассмеялись. А Натан пересказал капитану и политруку наш с ним разговор о дворянах. Комбат покачал головой:

— Да, интересно тебе память вывернуло, старшина. Ну, долго греть-то будем? Я, конечно, понимаю — коньяк, он тепло любит, но доколе?

— И то верно, — поддержал Натан, — Старшина, скажи тост.

— Тост!

Они сначала выжидающе смотрели на меня, потом рассмеялись:

— Опять шутишь, — покачал головой Натан, — Тогда я скажу — за встречу!

Выпили. Отличный коньяк! Вообще, я не любитель выпивать. Ну, так сложилось. Болею сильно с похмелья, а состояние опьянения мне неприятно. Ну, совсем неприятно. Одни неприятности от выпивки. Только один плюс нашел я — мне приятен вкус некоторых алкогольных напитков — коньяка, текилы и… И всё? А, пиво. Но, пью я только пока не начну пьянеть. Как только в голове начнёт плыть — пить прекращаю. Меня бесит потеря мною контроля за реальностью, вернее, иллюзию контроля, прекрасно понимая, что контролировать реальность не могу и от меня мало что зависит.

— Между первой и второй — чтоб пуля не пролетела.

Подняли по второй. Дай-ка, я скажу:

— За Победу! Она неотвратима, как рассвет. Но, нам надо её приблизить.

— За Победу!

Закусить. Хороший закусь. В голове зашумело. Да, сильно! У-у! Я поплыл. Уже?

— Ребят, что-то меня уносит, — сказал я, — Натан, поменее наливай. Что-то меня сильно цепляет.

— И мне поменьше, — попросил политрук Серёжа, — я третьи сутки на ногах.

— Третья. — это я сказал, — Я вспомнил — третья не чёкаясь. За тех, кого с нами нет. И не будет. И стоя.

Мы встали.

— За батю твоего, Серёжа! Что за человек был. Золотой, — это Натан.

— За моих бойцов, — это сказал, тихо, комбат, — Простите, что не смог вас всех домой вернуть.

Политрук ничего не сказал, лишь в глазах слёзы, да жевлаки ходят пол кожей.

Выпили. Молча закусили. Меня разморило. Чтобы сбить опьянение, усиленно ел. А Натан мне рассказывал об отце политрука — батальонном коммисаре Гапове Анатолии Павловиче, на которого третьего дня получили похоронку. Поэтому и отпустили Гапова Сергея Анатольевича в бригаду. Судя по их рассказу, человек был хороший. Стало грустно:

Чёрный ворон Что ж ты вьешься Над моею головой Ты добычи не дождёшься Черный ворон, я не твой!

Вот так и спели. Хором. Потом ещё несколько песен, которых я не знал, но тянул. А потом я им спел:

Нас извлекут из-под обломков, Поднимут на руки каркас И залпы башенных орудий В последний путь проводят нас

Пить я не любил. И петь. Но приходилось. А когда пьют мужики, без этой песни не обходиться.

И молодая не узнает Какой танкиста был конец.

А потом я спел, не в тему, но тоже грустную:

Где-то мы расстались Не помню, в каких городах Помню, это было в апреле…

Они внимательно слушали, а умом понимал, что меня, как Остапа «несёт», но остановиться я уже не мог. «Палюсь»:

Девочка с глазами Из самого синего льда Тает под огнём пулемёта Скоро рассвет. Выхода нет. Ключ поверни и полетели. Нужно вписать в чью-то тетрадь Кровью, как в метрополитене: «Выхода нет»,

Выхода нет.

— Вить, ну признайся, ты ведь сам это придумываешь.

— Отстань, Натан! Я — попугай. Услышал, запомнил — спел. Не умею я песни сочинять.

— О, младший политрук окуклился. Надо его уложить, чтоб не мучился.

Ага, легко сказать. Я был пьян, на двоих с комбатом — две руки. Но, ничего, с Натановой помощью, застелили в казарме матрасом и подушкой кровать, снесли туда Сергея, разули и накрыли шерстяным одеялом. Натан постоял над спящим, потом сказал мне: