Секретный узник
Шрифт:
Гейдрих еще раз резко, по-прусски, дернул головой и, повернувшись четко, как на параде, широким уверенным шагом пошел к белым дверям с позолоченными ампирными ручками.
"Неужели боров сомневается в том, что Тельман будет взят?" - подумал он.
– Простите, группенфюрер, - остановил его Геринг.
– Еще один момент... Попрошу вас лично проследить вот за чем. Мне нужен живой Тельман.
– Он сделал на слове "живой" ударение.
– На процессах должны быть обвиняемые, а не их тени. Вам ясно?
–
– Знаете что? Сделаем лучше так. Пусть арестует полиция, а штурмовики примут участие, ну, скажем, в оцеплении. Так будет лучше.
– Понимаю, экселенц.
– Гейдрих позволил себе легкую ироническую улыбку.
– Вам нужен живой Тельман для процесса, а на штурмовиков в таких делах полагаться трудно. Пусть поэтому им займется полиция.
– Вы меня поняли правильно.
Радиограмма
Всем управлениям государственной полиции:
1. На основании 7 распоряжения от 4.2.33 полиции надлежит
наложить арест на все листовки, плакаты, местные газеты и тому
подобные печатные издания КПГ и конфисковать их.
2. Всех коммунистов - депутатов ландтага Тюрингин и всех
функционеров КПГ в соответствии с 22 распоряжения от 4.2.33 и 86
уголовного кодекса в интересах общественной безопасности арестовать.
3. Произвести тщательные обыски у всех функционеров
Коммунистической партии, так как они подозреваются в подготовке к
совершению изменнических действий.
Глава 9
БЕРЛИН, ПОЛИЦАЙ-ПРЕЗИДИУМ, АЛЕКСАНДЕРШТРАССЕ, 5/6
Холодное и солнечное утро 3 марта. Небо светится весной, и тротуар, еще грязный и пыльный, по-весеннему светел. Черные длинные тени строго ломаются на нем. Люди спешат, особенно женщины в тонких чулочках от Бемберга. И ветер стремительно гонит их все дальше. Морозец пощипывает, а ветер порывисто задувает, и колючая пыль летит по площади от универмага Тица, мимо Вертгейма, на Кёнигштрассе, где потише. Но колдовское невероятное утро гонит людей из темных улиц к яростному свету и распахнутому простору площадей. И пути их пересекаются на Александерплац, на Алексе.
Грохочут колеса по рельсам надземки - штадтбана. От вокзала к Яновицскому мосту паровозы, пыхтя, набирают скорость, а ветер сдувает с черных труб клочки облаков, дышащих углем, разогретых металлом и маслом. Встречные поезда тяжело и натужно сбавляют ход и, кажется, бесшумно почти ползут вдоль кирпичных домов. А над крышей "Прелата", где подают знаменитое пиво "шлосброй", тормозная судорога с лязгом пробегает от вагона к вагону.
Из восточных районов Берлина сбегаются сюда трамваи. На дугах, как на мачтах, трепещут голубые огни. Из фешенебельного Вестена - автобусы. Машины - с юга и с севера, из Панкова и Штеглица.
Автобусы и трамваи везут передачи. Машины везут арестантов. Это сердце Берлина, Алекс: полицай-президиум и следственная тюрьма.
Но каковы времена? Нынче за счастье считают попасть в Алекс. Это вам не казармы СА - жуткий, леденящий кровь "Колумбиа-хауз", где, заглушая вопли людские, днем и ночью орет патефон: "Вахт ам Рейн" и "Юбер аллес". Алекс - это воспоминание, это призрак кайзера и Веймара. Сюда доставляли на "зеленом Гейнрихе" тех, кого до суда формально считали вполне порядочными людьми.
Германия - олицетворение порядка, Алекс - оплот Германии. Петь, свистеть и шуметь запрещается. По сигналу к подъему немедленно встать, убрать койки, умыться, причесаться, вычистить платье и одеться. Мыла отпускают достаточно. 5.30 - подъем! 6.00 - отпирают камеру. Поверка. Завтрак. Работа. Обед... В 18.00 камеру запирают - до следующего утра. До следующего удара колокола. И человек может быть уверен, если только не отдаст ночью душу творцу, что утром услышит колокол. Ровно в 5.30.
Нет, Алекс - это не "Колумбиа-хауз"...
Отряд из двадцати полицейских под командованием лейтенанта ворвался в то утро в квартиру Ключинских. Тельману сразу же надели наручники. Но и после этого полицейские не убрали оружия. Все так же, с пистолетами в напряженных руках, отконвоировали они его к машине. По иронии судьбы она стояла там, где обычно ждала машина, увозившая Тельмана на тайные встречи.
Его втолкнули внутрь, а два шупо крепко зажали его с обеих сторон, и машина тронулась. Сначала повезли в участок, потом в Алекс.
Когда Тельмана выводили из подъезда, утро только разгоралось. В улицах еще плавал синеватый сумрак. Сухо поблескивали глазурованные льдом сточные решетки. Занавешенные окна были слепы. Только в одном узком оконце на четвертом этаже чуть дрогнула синяя штора. Легкое движение руки, пугливый и жадный взгляд. Неуловимый взгляд предателя.
О чем думал Хилигес в то раннее утро? О награде? Или мимолетный призрак грядущей смертной тоски все же коснулся его? Нет, он не мог знать, что по прошествии лет сунет голову в самодельную петлю и спрыгнет, поджав ноги, с тюремного табурета. Нет, он не мог знать, что страх справедливого возмездия пересилит в нем ужас перед смертью. Но разве в каждом предательстве не отражен отвратительный лик всех предательств и распятий?
Хилигес как был, в носках и кальсонах, крадучись, отошел от окна и сел на постель. Все было кончено. Он видел, как большого, грузного человека с могучей лысой головой втолкнули в полицейский автомобиль. Но радости не было. И покоя тоже не было.
После полудня Хилигес отправился в участок, где вручил прошение о вознаграждении, коротко перечислив свои заслуги в деле...
А Тельман думал о своей большой ошибке. Он недооценил угрожавшую опасность и не согласился с решением товарищей переправить его в Букков на старую виллу "Охотничий домик Хорридо". Это была ошибка, как теперь очевидно, непоправимая.