Семь дней Создателя
Шрифт:
Результаты не замедлили сказаться и в школе, и на улице. Из беседки за пределы двора была выставлена местная шпана.
После тренировки они подкараулили меня.
— Слышь, ты что ль у инкубаторских тренер?
— Допустим.
— Да ты не трусь. Мы хотим попроситься.
— Попроситься вы, конечно, можете, но под силу ли вам расстаться с уличными привычками?
— Да, наверное. Мы, конечно. А когда надо?
— Кто сумеет день не курить и не ругаться, вечером пусть приходит.
— И только-то? Завтра ждите.
Едва их тени растворились в темноте, ко мне подошёл крепкий паренёк, детдомовский лидер.
— Что им надо?
— Просятся на занятия.
— А вы?
— А ты?
— Пусть ходят, — пожал плечами. — Мне-то что?
Помолчали, вглядываясь в светящиеся окна детского дома.
— Её спальня, — кивнул он.
— Где?
— Вон, среднее, над крышей столовой.
Он ушёл, попрощавшись.
Меня не понесли домой ноги. Поймал такси, сгонял на вокзал и вернулся с букетом белых роз.
Во всём корпусе светилось только одно окно на первом этаже у входной двери — вахтёр бодрствовал.
Никто не загородит дорогу молодца! Впрочем, это так, к слову красному. Не собирался штурмом брать детский дом, тем более девичью спальню.
По раскидистому клёну вскарабкался на крышу столовой. Какое окно? Кажется это. Присел на карниз, глянул сквозь стекло — кровати, кто-то спит. Ни черта не видно! Попробовал открыть форточку. Она подалась, но за стеклом возник силуэт в белой ночной рубашке.
— Вы кто? Вор?
— Тс-с-с. Любишь шоколад? Держи. Где Вероники Седовой кровать.
— В соседней комнате.
— В той? Этой? Ладно, спи.
Перебрался к соседнему окну. Открыл форточку — всё равно ни черта не видно. Опустил верхний шпингалет рамы. Изогнулся акробатом — поднял нижний шпингалет. Окно открылось. Уф!
Спустился с подоконника.
Луна разыгралась в небе ясном за окном. В её свете спящая Вероника была прекрасна, как… ну, нет слов. И беззащитна.
Надрывно вздохнув, положил розы на подушку рядом с любимым профилем.
— Билли, хочу её поцеловать.
— Оставь — напугаешь девочку.
— Я осторожно надену оптимизатор, и ты не дашь ей проснуться.
— Послушай, тебе мало одного инцидента — любишь девушку, добивайся, а не воруй поцелуи.
И я устыдился.
На следующий день после уроков Вероника зашла в конференц-зал на нашу репетицию. Бас-гитарист толкнул в локоть:
— Смотри.
И я увидел. Сошёл со сцены, сел в кресло соседнего ряда, облокотился о спинку.
— Здравствуй, любимая.
— Розы великолепны, спасибо. Но я хотела поговорить не о них.
— Здесь? Идём, я провожу тебя.
Мы шли знакомой дорогой, только не под руку.
— Алексей Владимирович, мне не подходит ваша версия любви — я не хочу быть женщиной, позволяющей себя любить. Я хочу любить сама, чтоб всей душой, без остатка.
— Так полюби.
— В том-то и беда, что вас я не люблю. Вижу — мучаетесь, но что могу с собой поделать? Свяжу с вами судьбу, а потом встречу человека, которого сильно-сильно полюблю, и это будет трагедией для всех.
— А если не встретишь?
— Социально необходимо выйти замуж, родить ребёнка, но ведь хочется что-то и для души. Вы понимаете меня?
— Я понимаю тебя, солнышко, и обещаю: уйду из твоей жизни, как только она наладится.
— У меня всё в порядке.
— А у Доминики?
Вероника запнулась, остановилась, впилась в меня тревожным взглядом.
— Вы знаете мою сестру? Что с ней? Где она?
— Хочу выяснить в ближайшие дни.
— Я поеду с вами.
— У тебя экзамены на носу.
— Когда вы едите?
Ещё не решил, но тут же и решился:
— Завтра.
Вероника уткнулась личиком в моё плечо:
— Вы очень хороший, Алексей Владимирович, поверьте…. Простите меня.
Не рискнул её обнять, только погладил по мягким-мягким волосам.
Назавтра поезд нёс меня в российскую Тмутаракань.
— Билли, есть здесь злой умысел? Ведь не поленился аспид в юбке везти за сотни вёрст больную девочку.
— Останется загадкой, если сама не расскажет.
— Господи, лишь бы Доминика была жива — из лап дракона вырву.
— Так что же медлил, Аника-воин?
— Сам знаешь и не трави душу.
Три дня добирался до захудалого села Марково. Шёл по улице и с сарказмом думал, неверно тебя назвали — лучше б Мраково. Бурьян от заборов до дороги, дома убогие, покосившиеся.
— В каком, — спрашиваю встретившуюся селянку, — живёт Полина Фёдоровна Быструшкина?
— Кака Полина Фёдоровна? — женщина смотрит на меня из-под козырька ладони. — Быструшкина? Параська что ль? Дак в том, угловом. Да не живёт она совсем — как сынов посадили, выпила и замёрзла у сугробе.
— У неё дочка была приёмная или воспитанница.
— Домнушка? Дак она её учительнице отдала, Татьяне Ивановне. Ещё осьмигодовалой отдала. А нельзя было в дому держать — ребята подрастать стали, сохальничать могли. Ох, и ёрные неслухи. В тюрьму-то их поделом посадили, да мало дали — уже пришли.