Семь месяцев бесконечности
Шрифт:
До аэродрома было немногим более километра. Сама взлетно-посадочная полоса представляла собой обширный, ничем не обозначенный участок голубого бесснежного льда — идеальное место для посадки колесных самолетов. Именно наличие такого природного аэродрома, не требующего никаких расходов по его содержанию, и обусловило выбор холмов Патриот в качестве базового лагеря «Адвенчера». Ждать пришлось долго, минут сорок. Самолет, скрытый облачностью, долго кружил над нами, собираясь с силами, которые, судя по иногда прорывающемуся к нам звуку его моторов, были уже на исходе. Наконец мы заметили его темный силуэт, и вскоре самолет, пройдя над нами и с опасной в его возрасте лихостью заложив крутой вираж, прошел низко над полосой, как бы примериваясь к ней. Звук его моторов почему-то напомнил мне звук старой раздолбанной бормашины, и у меня даже инстинктивно заныли зубы. Но вот, наконец, касание. Самолёт развернуло юзом, и он некоторое время скользил как-то боком, по-собачьи. Хорошо, что полоса широкая и допускала подобные антраша.
Двигатели с надрывом всхлипнули, самолет выровнялся, и вот он уже рядом с нами. Внешний вид его полностью соответствовал почтенному возрасту. Общее впечатление ненадежности этого летательного аппарата не скрашивала даже сделанная крупными красными буквами надпись на борту «Эйр Антарктика». Это чем-то неуловимо напоминало знаменитое «Эх, прокачу!». Дверь распахнулась, и в проеме появился бледный, но счастливый Джон Стетсон, а еще через несколько минут все пространство рядом с самолетом заполнилось оживленными, одетыми в разноцветные куртки журналистами. Их возбуждение и радость были вызваны скорее всего не столько предвкушением интервью, сколько непередаваемым ощущением миновавшей опасности, осознанием того, что полет наконец-то закончен и под ногами не шаткая, дрожащая и непрочная палуба старого самолета, а голубой и чистый лед Антарктиды.
Корреспонденты окружили нас и наперебой рассказывали, как они долетели. Именно это и стало главной темой дня, и лишь потом, пережив эти первые несколько счастливых минут, журналисты приступили к допросам участников экспедиции.
Тем временем началась выгрузка собак. Дверной люк был высоко над землей, поэтому мы устроили цепочку: Джон подавал их из салона, Кейзо принимал собак на трапе и передавал их мне, а я в свою очередь спускал их на снег. За этот месяц все собаки заметно поздоровели, поправились, и поэтому с ними было довольно непросто совладать. Когда дело дошло до Горди, в котором было никак не менее 50 килограммов, стало совсем тоскливо. Он совершенно растерял всю свою былую интеллигентность и ту исключительную, присущую только ему одному деликатность в обращении как с людьми, так и с товарищами по упряжке. Вырвавшись из моих рук, он спрыгнул на снег и помчался вслед за Ибрагимом, который вел в лагерь небольшую, скромную собаку из Кейзовской упряжки, тоже только что прилетевшую на самолете. Кажется, это был Оуклок. Я видел, как Горди, подобно собаке Баскервилей, налетел сзади на Оуклока и, не обращая ни малейшего внимания на крики и причитания суетящегося рядом Ибрагима, стал нещадно трепать бедного пса.
Я бросился на помощь. Мне стоило огромных трудов оторвать Горди от Оуклока, несмотря на то что я изо всех сил тянул его за хвост. Горди был совершенно неуправляем — ни крики, ни побои на него не действовали. Наконец, мне удалось стащить его, и мы оба, тяжело дыша, сели на снег, причем я крепко держал его за шею. Ибрагим, поминутно оглядываясь, повел скулящего Оуклока к стоянке. Горди, не испытывая ни малейших угрызений совести, пытался высвободить свою огромную голову из моих объятий явно с целью наметить очередную жертву, но я крепко его держал. Когда мы оба немного успокоились, я вдруг почувствовал, что мне стало как-то прохладно. Взглянув на свои новые, надетые по случаю предстоящей пресс-конференции брюки, я увидел, что левая штанина от паха до колена была, что называется, распахана… Когда и как это случилось, я не знал, но был твердо уверен, что главный виновник находится здесь рядом, можно сказать, в моих руках. Такую возможность для примерного наказания преступника упускать было никак нельзя, и я с удовольствием опустил кулак на мягкую меховую спину разбойника. Тот даже не шелохнулся, только вильнул хвостом, подумав, наверное: «Вот они, люди — все в этом: преступление давно закончилось, а наказание продолжается». Разумеется, откуда ему было знать про брюки! Все еще продолжая держать Горди, я заметил, что и он, по всей видимости, достойно провел отпуск в Чили: левое ухо его было откушено (может быть, тем же Оуклоком) ровно наполовину. Рана была старой и уже затянулась, но память, очевидно, была еще свежа, и оттого, наверное, Горди никак не мог уняться.
Пока мы с Горди держали друг друга, у трапа самолета возникло какое-то замешательство, и вскоре я увидел, как из толпы людей вылетела собака и на бешеной скорости понеслась к палаткам, а за ней с печальными криками бежал Кейзо, но скорости были слишком неравны, и вскоре беглянка скрылась за палатками. Меня несколько удивили направление и скорость ее бега, а также то, что Кейзо, несмотря на явную безнадежность ситуации, не прекратил преследования, а проследовав за собакой до палаток, скрылся вслед за ней. Все стихло. Этому на первый взгляд совершенно рядовому событию суждено было сыграть весьма примечательную роль в нашей экспедиции ровно через шестьдесят три дня!
Освободившись с помощью Мустафы от Горди, я пошел опять к самолету, где был перехвачен Бобом Беати и его, так сказать, сокамерниками по Эй-Би-Си. Боб попросил меня взять одну из собак. Бросив взгляд на разорванные брюки, я взял Баффи. Усадив нас перед камерой, а сам, картинно опустившись перед нами на одно колено, Боб подумал и спросил: «Виктор, почему у тебя такие обмороженные щеки?» подумал и ответил: «Наверное, потому что иногда было просто холодно, а иногда очень холодно». Интервью закончилось к великому удовольствию Баффи, который очень не любит позировать перед телекамерой.
Последними выгружали свой груз Месснер и Фукс. Мы вернулись в кают-компанию. Ситуация, которая прояснилась только после утреннего кофе, оказалась непростой. В базовом лагере было только двадцать семь бочек с керосином для «Твин оттера». Месснеру для начала его экспедиции необходимо было не менее тридцати. Эти бочки должен был привезти DC-6, если бы он мог летать, а также чилийцы на своем «Геркулесе», но чилийцы отказались, a DC-6 за это время смог вылететь только один раз. Эти бочки были необходимы и нашей экспедиции для обеспечения полетов «Твин оттера» к Южному полюсу. С одной стороны, мы были уверены в том, что эти бочки «Адвенчер» должен был отдать нам, поскольку наш контракт с ними был заключен раньше, а с другой — мы все же имели определенный запас времени, поскольку бочки эти могли понадобиться нам не ранее чем через месяц, когда мы будем на подходе к Полюсу.
Склад с продовольствием в горах Тил уже был на месте, и мы могли беспрепятственно двигаться к Полюсу без какого-либо самолетного обеспечения. Месснер и Фукс начинали с нуля, и керосин им был необходим завтра, так как в противном случае их экспедиция срывалась. Пообещав неделю назад помочь с горючим, мы предполагали, что в базовом лагере у нас его вполне достаточно, во всяком случае таковы были условия контракта с «Адвенчером». Месснер тоже прекрасно понимал, что если он заберет сейчас все горючее, а самолет DC-6 не сможет привезти более ни одной бочки, то уже обе экспедиции окажутся безо всякой страховки, так как в случае возникновения чрезвычайной ситуации просто-напросто не будет топлива, чтобы организовать полет «Твин оттера» на маршрут.
В кают-компании было очень много народа: кто-то завтракал, кто-то писал репортажи, кто-то кричал в микрофон находившейся здесь же радиостанции, пытаясь дозваться Пунта-Аренас. Слышалась английская, французская и немецкая речь. Роб не отходил от плиты. Он никак не мог отделить позавтракавших от непозавтракавших, и только участники экспедиций пользовались правом внеочередного обслуживания. Лоран непрерывно снимал, стараясь наверстать потеряное время. Жаки Банашински, единственная женщина среди нас, делала записи в блокноте, извлекая озябшие руки из длинных рукавов свитера. Дверь в каюту практически не закрывалась, периодически кого-нибудь впуская и выпуская, поэтому, несмотря на многолюдье, в палатке было прохладно.
Собравшись все вместе за столом, мы обсуждали привезенную Лораном из Пунта-Аренаса информацию о том, что якобы, по сообщению советской антарктической администрации, в случае если экспедиция придет на станцию Восток позже 10 января, все участники экспедиции, включая собак, будут доставлены со станции Восток на станцию Мирный на тягачах. Поскольку, по самым оптимистическим расчетам, мы могли достигнуть станции Восток не ранее 20 января, то Уилл был весьма обеспокоен. Я объяснил, что насильно на тягачи нас никто сажать не будет — не те у нас сейчас времена, чтобы за малейшее опоздание сажали, — и даже если мы придем на Восток 25 января, то и тогда будет еще не поздно продолжить маршрут самостоятельно, и только в случае крайней необходимости, для спасения экспедиции, мы сможем воспользоваться тягачами, которые должны сопровождать нас на последнем этапе от Востока до Мирного. Обсуждался также довольно неожиданный вопрос о том, куда идти с Южного полюса: на Мирный или на Мак-Мердо? Это все в связи с нашим отставанием от графика. Здесь все были единодушны: Мирный, и только Мирный! Я предложил построить стратегию нашего движения с Южного полюса в зависимости от даты, когда мы его достигнем. Если это случится не позднее 15 декабря, то у нас, по моему мнению, были все шансы продолжить движение к Мирному, в противном случае быстрое понижение температур в районе Восток — Комсомольская в конце января могло вынудить нас повернуть на Мак-Мердо.