Семь незнакомых слов
Шрифт:
— И вообще, — изрёк он задумчиво, — продавать нужно не вещи, а услуги.
— И какие же услуги мы можем продавать? — удивился я. — Я вот репетитором подрабатывал: точно тебе говорю — так миллионером не станешь.
— Не нужно ничего выдумывать, — поморщился Севдалин. — Нужно посмотреть и выбрать.
Смотреть, как выяснилось, нужно в газету бесплатных объявлений. В ближайшем газетном киоске мы купили номер и тщательно его изучили. Больше всего Севу привлёк раздел с продажей квартир.
— Ну, вот, — сказал он, — отличная тема: недвижимость. Новый рынок. Низкая конкуренция. Высокий спрос. То, что надо.
И в самом деле:
— А ты в этом что-нибудь понимаешь? — осторожно поинтересовался я.
— Нет, — ответил он, — но у нас есть время научиться.
На следующий день мы под видом потенциальных клиентов побывали на платных консультациях в трёх агентствах недвижимости. От посещений осталось двоякое впечатление. С одной стороны, профессия риелтора показалась нам вполне посильной — не требующей особо длительной подготовки. С другой, подготовка всё же требовалась. Например, мы ничего не смыслили в сериях панельных домов и типах планировок, в том, какие районы Москвы считаются престижными, а какие нет.
— Надо социализироваться, — резюмировал Севдалин.
В том же номере газеты нам попалось объявление о наборе в частный вуз.
Первого сентября мы отправились учиться на юристов. Бизнес-проект частного образования стартовал не в лучших условиях: весь институт умещается в небольшом трёхэтажном здании на периферии центральной части Москвы. Лет ему где-то сто, может, чуть меньше. Полы под синим линолеумом при ходьбе прогибаются и скрипят — в доме деревянные перекрытия. Лестницы с этажа на этаж — тоже деревянные, хотя и не такие старые. Вентиляция в аудиториях довольно условная, а открыть окна во время лекции для проветривания нельзя: в четырёх шагах — проезжая часть, так что из-за гула транспорта голос преподавателя становится неслышен. Кстати, открываются окна с трудом и не полностью: от старости деревянные створки рассохлись и перекосились. При этом в здании нет обаяния старины. Снаружи оно выглядит, как обычная кирпичная коробка, без намёка на архитектурную примечательность.
Всё это не помешало ректору — стильной, ухоженной даме лет сорока пяти — перед началом занятий залить наши уши оптимизмом. По её словам, нам в истории института принадлежит совершенно особое, неповторимое и уникальное место первого набора — как курсу Пушкина в истории Царскосельского Лицея. Мы станем основателями институтских традиций, навсегда останемся в сердцах преподавательского состава и так далее, и так далее. Она и вправду приподнято волновалась и, кажется, сама себе верила — если не полностью, то процентов на семьдесят. Несомненно, перед каждым факультетом ректорша произносила примерно один и тот же спич: юристам, как обитателям первого этажа, вероятно достался, самый эмоционально свежий вариант.
На юридическом курсе сорок три студента (шестнадцать девушек, двадцать семь парней): планировалось набрать пятьдесят, но для первого раза и это неплохой результат. Числено мы превосходим психологов и социологов, которые не смогли преодолеть планку и в сорок человек. Практически все наши однокурсники — вчерашние школьники. Среди них мы с Севдалином оказались самыми старшими по возрасту и единственными иногородними. А после первой же лекции приобрели ещё и репутацию самых продвинутых, заслужив уважение самого Мизантропа.
Мизантроп — наш декан и единственный штатный сотрудник факультета. Для остальных преподавателей захудалый особняк — лишь место приработка, а основное место дохода находится либо в Юридической академии, либо на юрфаке МГУ — таким образом, на наш маленький, но гордый вуз ложится отблеск славы этих знаменитых заведений.
Внешность Мизантропа — соответствующая мизантропическая. Лет ему около пятидесяти. Он наполовину седой, высокий и даже не худой (худым был в молодости), а какой-то высохший — от преумножающих печаль знаний и копания в законах. Настоящее воплощение юриспруденции. Позже мы узнали, что свои лекции он любит начинать фразой: «Не знать элементарного — ваше неотъемлемое право. Как и моё — оценить ваше незнание неудом. Так что предлагаю слушать и записывать». Для первого выступления у него было заготовлено кое-что покрепче — приветствие с подвохом.
После ухода взволнованного высшего начальства Мизантроп решил, что градус пафоса надо бы понизить и контрастный душ нам не помешает. Мрачным тоном он поведал, что нас ждёт в ближайшем будущем: первый семестр будет скучным, второй — очень скучным.
— И вообще привыкайте, что жизнь — это боль, и справедливости нет.
Ошарашив аудиторию оригинальным вступлением, Мизантроп сделал внушительную паузу, пытливо вглядываясь в озадаченные лица. Я почувствовал, как под столом Севдалин легонько толкнул меня ногой. Не требовалось предварительных обсуждений, чтобы определить Мизантропа, как хао-человека. А это означало: наш выход.
— Кто-нибудь желает возразить? — всё также мрачно осведомился Мизантроп.
Вообще-то, сказал я, подняв руку, если есть слово «справедливость», то и сама справедливость не может не существовать — ведь даже для отсутствия чего-либо есть слово «пустота». В частности, существование справедливости можно зафиксировать сразу на двух уровнях — как умозрительного понятия и как потребности сообществ и индивидуумов.
По этой логике, тут же возразил Сева, существует и какой-нибудь флогистон — сверхтонкая, как думали раньше, материя, выделяемая при горении, которой при дальнейших исследованиях в природе не обнаружилось.
Если на то пошло, парировал я, то и закон, как физический предмет в природе отсутствует, но он существует, как понятие и как регулирующий общественный механизм. Так и с флогистоном: в виде сверхтонкой материи его нет, а в виде понятия — есть. Только раньше оно было словом-гипотезой — наподобие теперешних чёрных дыр и теории струн, а потом стало словом, обозначающим одно из научных заблуждений.
Так может, философски поинтересовался Севдалин, и справедливость — лишь слово-заблуждение?
— Стоп! — прервал нас Мизантроп и азартно потёр ладони. — Прошу к доске и продолжайте!
Мы вышли на всеобщее обозрение и продолжили. Я утверждал, что самый лучший закон не сможет работать, если не соответствует общественному представлению о справедливости, Севдалин настаивал, что представления о справедливости разнятся вплоть до полной противоположности, и оценивать любой закон стоит лишь с точки зрения того, насколько он полезен.
Внезапно Мизантроп снова нас прервал и поинтересовался: можем ли мы поменяться позициями? «Легко», — ответили мы и ещё несколько минут пикировались — пока декан не завершил дискуссию несколькими медленными звучными хлопками. Вслед за ним зааплодировала и вся аудитория.