Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Штудлер не слушал. Он пристально смотрел на Жака.
– Война… – произнес он мрачно. – Что ж? Это три, может быть, четыре месяца… Но если европейский пролетариат окажется в результате этого испытания более сильным, более закаленным, более спаянным? Если после нее действительно будет покончено с империализмом, с соперничеством вооружений? Если народы создадут наконец прочный мир, мир под эгидой Интернационала?
Жак упрямо покачал головой.
– Нет! Все это сомнительное прекрасное будущее не нужно мне, если оно будет оплачено ценой войны… Все что угодно, только не отречение от разума, от справедливости перед лицом грубой силы и крови! Все что угодно, только не этот ужас и не эта нелепость! Все, все, только не война!
Руа,
– Все?.. Даже оккупация врагом нашей территории? В таком случае для нашего спокойствия давайте сейчас предложим немцам такие департаменты, как Мёза, Арденны, Нор, Па-де-Кале! Почему бы нет! И с удобным выходом к морю!
Жак слегка пожал плечами.
– Это, разумеется, не понравилось бы некоторым промышленникам севера. Но неужели вы действительно думаете, что это внесло бы существенную перемену в нищенское существование большинства рабочих и шахтеров? И неужели вам не ясно, что большинство из них, если бы их спросить, предпочло бы это славной смерти на поле битвы?.. – Его лицо оставалось мужественным и серьезным. – Я знаю, что вы смотрите на войну и на мир как на естественно чередующиеся этапы в жизни народов… Чудовищно!.. Это жестокое чередование надо прекратить раз и навсегда! Надо, чтобы человечество, освободившись от этого кровавого ритма, могло свободно направлять свою энергию на создание лучшего общества! Война не разрешает ни одной из насущных проблем в жизни человека! Она только ухудшает бедственное положение рабочего! Пушечное мясо во время войны, раб, угнетаемый еще более жестоко после нее, – таков его жребий! Глухим голосом он добавил: – Для меня это просто: я не вижу ничего решительно ничего! – что могло бы быть хуже для народа, чем бедствия войны!
– Очень просто! – холодно произнес Руа. – И даже немного… упрощенно, если хотите! Как будто народ ничего не выигрывает на войне, которая заканчивается победой!
– Ничего! Никогда!
Раздался голос Антуана, отчетливый, резкий:
– Это не выдерживает критики!
Жак вздрогнул и повернул голову. До этого Антуан сидел за письменным столом и, опустив глаза, был, казалось, занят тем, что распечатывал письма. В действительности же он не пропустил ни одного слова из того, что говорилось в нескольких метрах от него. Не поднимаясь с места, не глядя на брата, он продолжал:
– Не выдерживает никакой критики с точки зрения истории! Вся история… начиная с Жанны д'Арк…
– Гм! – насмешливо вставил Жуслен. – Кто знает? Может быть, не будь Орлеанской девы, Англия и Франция слились бы в единую нацию… К немалому бесчестию Карла Седьмого, согласен. Но, пожалуй, и к немалой выгоде обеих наций: благодаря этому они избежали бы многих страданий…
Антуан пожал плечами.
– Будьте серьезны, Жуслен. Не станете же вы утверждать, что Германия, например, ничего не выиграла ни от Садовы, ни от Седана [50] ?
50
…ничего не выиграла… от Седана. – В битве при Седане 1 сентября 1870 г. французские войска понесли решительное поражение от германских войск. Император Наполеон III был взят в плен, во Франции рухнул режим Второй империи.
– Германия! – немедленно отпарировал Жак. – Немецкая нация! Совокупность!.. Но народ? Но немец, человек из немецкого народа – что выиграл он?
Руа выпрямился.
– А если к пасхе тысяча девятьсот пятнадцатого года, или даже раньше, победоносная Франция отвоюет Эльзас-Лотарингию, расширит свою территорию до естественной границы – Рейна, присоединит к своим владениям угольные богатства Саара, увеличит свое колониальное могущество за счет германских владений в Африке, если силой своего оружия она превратится в самую могущественную державу континента, – можно ли будет утверждать тогда, что французский народ ничего не выиграл, пожертвовав своими солдатами?
Он добродушно рассмеялся, затем, считая, как видно, что вопрос исчерпан, вынул портсигар, взял стул, перевернул его и уселся верхом.
– Все это не так просто… Не так просто… – задумчиво прошептал возле Жака Жуслен.
– Нет, – сказал Жак вполголоса, обращаясь к нему, – я не могу понять насилие, даже если оно направлено против насилия! Я не хочу, чтобы в моем рассудке осталась хоть одна щель, в которую могло бы проскользнуть поползновение к насилию!.. Я отказываюсь от всякой войны, независимо от того, как она будет окрещена – "справедливой" или "несправедливой"! От всякой войны, откуда бы она ни исходила и чем бы она ни была вызвана!
Его душило волнение. Он замолчал. "Даже от гражданской войны!" подумал он, вспомнив свои страстные споры с революционерами, готовыми на все, например с Митгергом. ("Не разнузданной ненависти и не убийству, говорил им Жак, – хочу я быть обязанным за торжество идеи братства – идеи, которой я посвятил свою жизнь…")
LXI. Пятница 31 июля. – Противоположные взгляды Жака и Антуана на вопрос о защите отечества
– Не так просто… – повторил Жуслен, окидывая всех тяжелым взглядом.
Он сделал паузу и заговорил уже другим тоном, словно собирая убегавшие мысли.
– У нас, врачей, есть хотя бы одно преимущество – нас призывают не для того, чтобы заставить играть кровавую роль… Нас мобилизуют не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы лечить…
– Да, да… – живо откликнулся Штудлер, и его влажные глаза с благодарностью устремились на Жуслена.
– А если бы вы не были врачами? – с каким-то задорным любопытством спросил Руа, переводя внимательный взгляд с одного на другого. (Все знали, что, имея дело с военными властями, он никогда не пускал в ход своего диплома, что во время пребывания в армии он после короткого стажа в лазарете добился перевода обратно в воинскую часть и теперь числится младшим лейтенантом запаса в пехотном полку.)
– Итак, милый Манюэль, – вскричал Антуан, – вы решительно не хотите дать нам кофе!
Казалось, он искал любого предлога, чтобы прекратить спор и рассеять группу спорщиков.
– Сейчас, сейчас, патрон, – ответил молодой человек. И он вскочил, по-спортивному перекинув ногу через спинку стула.
– Исаак! – позвал Антуан.
Штудлер подошел. Антуан протянул ему конверт.
– Посмотри, филадельфийский институт наконец решился ответить… – И по привычке добавил: – Приложить к делу.
Штудлер с удивлением посмотрел на него и не взял письма. Антуан криво усмехнулся и бросил конверт в корзину.
Теперь только Жуслен и Жак продолжали стоять в углу просторной комнаты.
– Врач или не врач, – сказал Жак, не глядя в сторону брата, но голосом более громким, чем если бы он обращался только к своему собеседнику, – врач или не врач, но каждый мобилизованный, который является на призывной пункт, поддерживает таким образом националистическую политику и соглашается на войну. По-моему, вопрос остается одинаковым для всех: достаточно ли распоряжения правительства, чтобы ты согласился принять участие в этой бойне?.. Если бы даже я и не был… тем, что я есть, – продолжал он, наклоняясь к Жуслену, – если бы даже я был покорным гражданином, довольным установлениями своей страны, я не допустил бы, чтобы какое бы то ни было соображение государственной пользы могло заставить меня нарушить мой моральный долг. Государство, которое присвоило себе право насиловать совесть тех, кем оно управляет, не может рассчитывать на их содействие. И общество, которое не отдает себе отчета в основном – в моральной ценности отдельной личности, – не заслуживает ничего, кроме презрения и протеста!