Серапионовы братья. 1921: альманах
Шрифт:
Маленький помощник смотрителя с усиками толщиной в спичку с напускной развязностью поздоровался и сказал:
— Поехать вам надо, Савел Семеныч…
Потом заглянул под бровь хозяина и, точно оправдываясь, добавил:
— Недалеко тут… пустяковое дело… Двести рублей…
Савел Семеныч переступил с ноги на ногу.
— Петь некому на крылоси…
— Ну что вы… Как-нибудь! То есть в церкви-то как-нибудь… Поедете?
Савел Семеныч молчал.
— Эх, — вздохнул помощник, — ваше дело-то какое: раз-два — и две катеринки. Наш брат за это полгода работает. А вы еще думаете!
Савел Семеныч молчал. Потом качнулся и шагнул к выходу.
— Стало быть, завтра поутру, в канцелярии, дорожные и документы получите. До свиданья, Савел Семеныч. А вы все с птичками? Какая у вас натура нежная, хе-хе…
Савел Семеныч щелкнул задвижкой.
Чтобы не было душно, двери во всех комнатах надворного советника Тужилкина стоят настежь, но это не помогает. Потолки низкие, квартирка маленькая, и повсюду одинаково гадко преет кислятина, неизбежная там, где ночь напролет пьют и потеют за картами.
Обыграл всех войсковой старшина полицмейстер Аскалон Иваныч Тукмаков. Хозяин собирал «кружку» и теперь прикидывает в уме, сколько очистилось после девятки.
Доктор Сечников, страдающий астмой, ловит ртом воздух, как рыба на берегу, посвистывает каждую минуту носом, точно туда залетела муха и ее надо выдуть, и мрачно твердит, не глядя на полицмейстера:
— Ведь этак прет, этак прет человеку!
Полицмейстер сияет. Он всегда доволен. Доволен собой, приятелями, делами, тем, что счастлив в картах и много пьет, тем, что в его городе военное положение. Он чувствует себя счастливее счастливых, и у него не два, а три румянца: два на щеках и один на подбородке, все три размером в пятачок. От пятачка на подбородке в обе стороны развеваются гроздья жирной, как ковыль, бороды, и никто не умеет расправлять эту бороду так, как это делает старшина: одно движенье руки вправо и влево — и каждому ясно, что человек всем доволен.
Аскалон Иваныч берет рюмку водки и тянется с ней через стол к доктору:
— Ваше здоровье!
Но доктор страдает астмой и сегодня проигрался, и ему неприятно видеть счастливых людей.
— Не хочу.
— Большой проигрыш? — сочувствует Аскалон Иваныч.
— Посчитайте у себя в бумажнике.
— Везет, везет, — вздыхают со всех сторон.
— Везет, потому что у человека талисман.
— Ерунда, — говорит доктор.
— Нет, не ерунда-с.
— То есть вы хотите, чтобы я поверил, что счастье зависит от какой-то дряни, какую бабы зашивают в ладанки?
— А как вам угодно, хотите — верьте, хотите — нет.
— Предрассудки!
— И я вот думаю, предрассудки, — произносит Аскалон Иваныч, одним разглаживаньем бороды давая понять, что он доволен, — думаю-с, а талисман ношу.
— Вы серьезно?
— Совершенно-с.
— А ну… покажите.
— Извольте-с!
Аскалон Иваныч расстегнул мундир.
В широком кожаном бумажнике, глубоко-глубоко, где-то под кредитками, спрятан талисман. Небрежный жест, и он на столе: обрезок плотной, хорошо сплетенной, не очень толстой веревки.
— Извольте-с!
Доктор недоверчиво, двумя пальцами, повертел талисман перед собой.
— Что это?
— С повешенного? — быстро осведомился Тужилкин.
— Точно так-с.
— С самоубийцы? — переспросил доктор.
— Никак нет. С повешенного по приговору военного суда.
— Вам подарили?
— Нет, достал сам.
— То есть как?
— А очень просто.
Аскалон Иваныч лукаво сожмурился и повторил:
— Очень
— Не понимаю, — сказал доктор, глядя на Аскалона Иваныча и все еще покатывая веревочный обрезок между пальцев.
И вдруг, точно обжегшись, бросил веревку на стол и начал потирать пальцы так сильно, как после догоревшей в руке спички.
— Ба! — воскликнул полицмейстер, схватившись за голову. — Ба, видно, вы еще не знаете, что послезавтра ваша очередь?
Доктор весь осел, уменьшился, стал еле слышным:
— Какая очередь?
— Будет вам, батенька! На какое дело доктора у нас по очереди ходят?
— На казнь? — догадался чей-то остренький голосок.
— Пустяки, — снисходительно бросил Аскалон Иваныч. — Напрасно доктор так близко к сердцу принимает.
— Я не пойду, — выдавил из себя доктор.
— Будет вам! Хорошо было говорить «не пойду», бунт устраивать, когда азбуку только перебирать начали. А теперь все азы и веди, како и люди прошли, до слова докатились, вот и пожалуйте. Сечников ваша фамилия? Становитесь в затылок! Это долг, а не что-нибудь… Ну а вы рыпаться изволите. Так нельзя. А главное, повезло вам: палач — пальчики оближете.
— Кто такой? — полюбопытствовал Тужилкин.
— Всемирно известный, можно сказать.
— Да что вы, расскажите, Аскалон Иваныч!
— Недавно интервьюер у него был, от «Таймса».
— Что вы говорите!
— Так тот с него полсотни потребовал, чтобы только показаться. Замечательный человек, понимаете ли…
— Неужели это так трудно?..
— То есть вы понимаете, конечно, что повесить — дело простое, если бы, скажем, чучело какое вешали. А то у каждого смертника — своя манера. Тут индивидуальное. Никогда не знаешь, что может произойти. Один идет на виселицу так, другой этак. Хороший палач никогда не растеряется, ему хоть что. Ну а дрянь разная, черт знает! Вот, например, недавно… Впрочем, доктору, кажется, неприятно?..
— Просим, просим!
Аскалон Иваныч расправил бороду.
— Черт знает, говорю я! Черт знает, что у нас за народ: разбойникам, грабителям конца краю нет, а порядочного палача днем с огнем не сыщешь. Вот и последний раз такая же история… Уломали одного деревенского малого, лет двадцати. Сам смертник: за убийство приговорили. Здоровый детина. Уломали, пошел. Ну какой из него, к черту, палач! Как из валеного сапога — певчий. Стоит, дурак, дрожит, словно его самого вешать будут. Наконец вцепился в смертника, повис. Сорвалась вся музыка! Надо бы вставать, поправлять, а он лежит. Смертник стонет, шевелится, а палач возле него, как камень, не шелохнется, руками обхватил его и словно примерз. Обморок, видите ли! Смотритель тюрьмы здесь был, так тот совсем растерялся: достал откуда-то пузырек с нашатырем, тычет этому парню в нос, в чувство, значит, палача приводит. Тут уж я не вытерпел. Что, думаю, за черт! Подошел к этому малому деревенскому, р-раз ему сапогом в ухо, два, три! Тварь, думаю, этакая, как людей резать, так ты тут, а дело делать, так у тебя обмороки! Очухался, встал. Тут я ему еще р-раз! Ничего. Полез, поправил, наладил. Только вижу, дрожит весь, как лозник. Думаю, опять что случится! Ведь не откладывать же на другой раз, надо и смертника пожалеть: два раза вешали без толку. Надо, думаю, кончать. Подошел, двинул по уху парня, полетел тот, как мячик, а я — а-ач, подпрыгнул, уцепился, повисел немного, потом бросил. Он у меня, покойничек-то, и не дрогнул…