Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате
Шрифт:
Враги Марата заявляли, будто журналиста тайно субсидировала коллегия парижских булочников! Трудно придумать более несуразную ложь. Общеизвестно, что в эти дни Друг народа, обличая скупщиков и спекулянтов, нанес не один удар владельцам столичных пекарен и хлебных лавок, не без оснований подозревая многих из них в сговоре с аристократами. Нужно обладать поистине извращенным воображением, чтобы утверждать, будто недруги революции давали средства на разоблачение собственных проделок!
Не выдерживает критики и другое, весьма распространенное мнение, будто бы деньги на газету давал Дантон. Председатель Кордельеров, действительно, в то время был полностью солидарен с Маратом; но состоятельны человеком он стал много позже, а сейчас, выплачивая огромный долг, при всем желании не мог сделать крупного займа своему единомышленнику.
Ныне считаю себя вправе сказать наконец то, о чем стоически молчал много лет: пусть узнают господа пасквилянты, что одним из многих кредитодателей Марата в те месяцы был не кто иной, как пишущий эти строки!..
Да, именно я, Жан Буглен, сын бордосского арматора, финансировал славные дела, совершенные Другом народа в январе 1790 года! И — надеюсь, читатель поймет меня, — когда сегодня я вспоминаю об этом, чувство заслуженной гордости поднимается в старой и слабой груди моей…
Решение созрело мгновенно, едва я понял, что журналист сидит на мели (понял же я это в середине декабря 1789 года). Я прикинул всю свою наличность; она была не так уж велика, но и не слишком мала. Рассчитав, сколько мне понадобится при самой строгой экономии (пришлось, между прочим, оставить чудную двухкомнатную квартиру и перебраться в крошечную каморку у той же мадам Розье), я остальное тут же предложил Марату.
Журналист принял мой дар без ложной щепетильности и обычных в подобных случаях словоизлияний. Он крепко пожал мою руку, пристально посмотрел мне в глаза и вдруг расхохотался:
— О, если бы ваш добрый папаша узнал об этом, воображаю его радость!
Я, хотя и покраснел до ушей, твердо ответил:
— Учитель, мой отец и я — далеко не одно и то же, и вы, кажется, должны бы это знать. Верьте, что и впредь Жан Буглен будет делать все от него зависящее, чтобы помочь общему делу!..
Действительно, начиная с этого дня я принялся отчаянно забрасывать родителей письмами. Оказалось, что расходы бедного студента неуклонно возрастают! Нужно-де было покупать и то и это — не мог же я своим костюмом и предметами обихода позорить нашу семью! Оказалось, что жизнь дорожает с каждым днем — а мне надо хорошо питаться; что повышается квартирная плата — а мне по роду своих занятий следует иметь достаточно просторное помещение! Кроме того, не мог же я вести жизнь аскета! Да еще приходилось постоянно делать цепные подарки господину Дезо и другим профессорам — уж так положено в столице! И чего только еще я не придумывал, на какие уловки не шел, требуя денег и денег!..
Бедные родители мои! Не знаю, верили они мне или нет, но просимые суммы высылали исправно. Боже, каким отчаянным мотом я, вероятно, им представлялся! Разумеется, конец этой комедии рано или поздно должен был наступить, и он наступил. Но об этом после. Пока же я имел возможность исправно поддерживать моего обожаемого мэтра и нести ответственность за то, чтобы газета выходила регулярно.
В качестве секретаря Марата я проник в «тайны» успеха его газеты. Собственно, никаких тайн и не было. Просто бюро «Друга народа» оказывалось постоянно открытым для жалоб и просьб всех обездоленных и угнетенных, и не было ни одного из них, кто бы не получил моральной, а то и денежной помощи и поддержки от редактора.
За несколько недель передо мной прошли сотни людей.
Это были ремесленники и рабочие, лакеи важных господ и крестьяне из пригородов Парижа, судейские клерки и подмастерья пекарей, монахи и монахини различных орденов, мелкие разносчики и поденщики, обманутые батраки и обыватели, избитые национальными гвардейцами.
Каждый приходил со своей бедой.
Но каждый при этом приносил какие-то сведения. В девяти случаях они не представляли большого интереса. Но в десятом… Правда, для меня и этот десятый прошел бы незамеченным. А вот Марат видел все.
Великое, неповторимое искусство Марата — искусство его сердца и головы — заключалось в том, что, выслушивая рассказы тысяч клиентов, бедняков, наводнявших редакцию, он умел выявить малейшую крупицу, ничтожнейшие данные, на которые иной журналист просто не обратил бы внимания, но которые для его необыкновенного чутья становились надежным строительным материалом. Эти крупицы будоражили его сознание, вызывали деятельную работу мысли, наталкивали на определенные заключения, и вот из-под его пера выходила новая статья — новый сигнал тревоги, отдававшийся гулом набатного колокола по всей стране.
Современники удивлялись: как, исходя из чего, Марат почти точно предсказывал тот или иной политический ход правящей партии, откуда он знал наперед о каждом новом катаклизме, угрожавшем народу?
Но не все знали, что предсказания его опирались на твердые положительные данные, которые он умел найти лучше, чем кто-либо другой, и в которых его чуткое сердце разбиралось глубже, чем профессиональный нюх многочисленных соперников по славе.
Вот и сейчас, в начале 1790 года, Марат бил прямо в цель.
Он не разменивался на мелочи, в отличие от других редакторов столичных газет. Он каждый день наносил удары главному врагу — министру финансов. Марат находил особенно уязвимые места в политике Неккера и поражал их со всей силой своего страстного темперамента.
Господин Неккер понял, с каким противником ему приходится иметь дело.
Он принял энергичные контрмеры.
Прежде всего он попытался устрашить журналиста, отправив к его дому четыре десятка национальных гвардейцев.
Но гвардейцы господина министра встретили заслон из гвардейцев Кордельеров, а общее собрание дистрикта немедленно взяло журналиста под свою защиту и объявило, что он не может быть арестован без санкции местных властей.
Тогда господин Неккер мобилизовал свору продажных пасквилянтов, и Париж наводнился анонимными брошюрами, разного рода «Анти-Маратами», с помощью которых всесильный министр рассчитывал опорочить противника и свести его влияние на нет.
Результат оказался обратным. Парижане смеялись над «Анти-Маратами» и с еще большим вниманием прислушивались к голосу своего глашатая; последний же, вместо того чтобы «образумиться», лишь усилил выпады, используя лживые наветы и тактические промахи своих «обличителей».
Наконец господин Неккер решил прибегнуть к испытанному средству, никогда ранее не дававшему осечки: раз неуемного журналиста нельзя было устрашить, его следовало купить!..
В одно прекрасное утро в бюро Марата прибыл весьма вежливый кавалер, предложивший, после многих поклонов и реверансов, мир, забвение и новый курс. Говоря от имени его пославших, он намекнул, что, если Друг народа его правильно поймет и направит силу своего пера в другую сторону, речь может идти ни много ни мало как о миллионе…