Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате
Шрифт:
Мадам Мишо на минуту прекратила стенания, чтобы ответить на мой поклон. Марат отвел меня в угол комнаты и тихо попросил:
— Пожалуйста, как можно подробнее!..
Я рассказал все, что знал.
Марат задумался.
— Все это отлично, — рассуждал он сам с собой. — За три-четыре часа можно уйти на край света… Допустим… Но как я выйду отсюда? Мой облик слишком хорошо известен, и меня схватят тут же…
— Это предусмотрено, учитель! — Я радостно протянул ему свой пакет.
— Предусмотрено?.. Интересно… А ну-ка, разверните!..
Я развернул.
— Мой бог! — воскликнул
— Моя и Жюля, — скромно ответил я.
— Узнаю почерк артиста… А ведь ты-то сам настоящий герой! Дай же я обниму тебя, мой мальчик!..
Горячая волна поднялась от груди к самому горлу… Марат впервые сказал мне «ты»!.. Он верил мне!.. Он считал меня близким человеком!..
Я упал к нему на грудь, омывая ее слезами…
Журналист не дал моему восторгу слишком затянуться.
— О, — вдруг воскликнул он, — я тоже придумал нечто!.. А ну-ка, мадам Мишо, поройтесь-ка в вашем гардеробе, не найдете ли вы там нарядного женского платья?..
— Конечно, и не одно!
— Тогда вот что. Поглядите на эту детскую мордашку, — Марат указал на меня, — она ведь может сойти за девичью, не правда ли?..
— Что вы задумали, учитель? — краснея, воскликнул я.
— Разумеется, сойдет, — улыбнулась наконец мадам Мишо, — да еще какую хорошенькую девушку из него можно сделать!
— Так вот, пожалуйста, сделайте, и поскорее! Если я, добропорядочный буржуа, выйду под руку с молодой девушкой… Действуйте же, мадам, а я пойду переоденусь в соседней комнате!..
Я не стану описывать моих нравственных мучений, мучений настолько сильных, что они чуть ли не убили радость предшествующих минут; скажу только, что уважение к Марату и преклонение перед ним помогли мне вытерпеть пытку. Замечу еще, что мадам Мишо поработала на славу, и когда я взглянул в зеркало после всех ее манипуляций, то, право же, не узнал себя…
И потом, когда мы очутились на улице, я убедился в правоте Марата: несколько гвардейцев заглянули мне в лицо, один даже подмигнул, но никому не пришло в голову обратить внимание на моего респектабельного спутника! И только громкий смех, вдруг раздавшийся из толпы и заставивший меня похолодеть, чуть не испортил все дело; то хохотал негодник Жако, упивавшийся нашим маскарадом!..
Что можно к этому прибавить?
Мы благополучно миновали все посты и, никем не потревоженные, вышли из запруженного гвардейцами дистрикта. Наш путь лежал в Гро-Кайо, где обитал друг Марата, уехавший на несколько дней из столицы и оставивший ему ключи от квартиры.
В Гро-Кайо все прошло совершенно спокойно.
Консьержка, принявшая нас за влюбленную пару, проводила на третий этаж, указала искомую квартиру и, получив от Марата изрядные чаевые, лукаво пожелала господам хорошего отдыха.
Очутившись за закрытой дверью, я прежде всего сбросил постылые дамские доспехи и переоделся в свое платье, которое унес из дома мадам Мишо в большой шляпной коробке. Мы помылись, перекусили и… улеглись спать. Да, сколь это ни покажется парадоксальным, усталость, моральная и
Вечером раздался звонок, вернувший нас из забвения.
Это был Мейе, приведенный вездесущим Жако.
Мой друг рассказал последние новости.
Дантон, верный данному слову, сделал все для того, чтобы оттянуть развязку. Он созвал сходку Кордельеров, где выступил с проникновенной речью и добился решения, согласно которому стороны должны были послать делегацию в Ассамблею и подчиниться ее арбитражу. Понятно, это соломоново решение откладывало неизбежный финал не на три-четыре часа, как было обещано, а по крайней мере часов на семь-восемь… Между тем улица продолжала свою молчаливую борьбу. Только к шести вечера, догадываясь, что Марату ничто более не угрожает, люди, дежурившие у отеля Лафотри, стали расходиться. Национальные гвардейцы тотчас же проникли в дом. Не найдя Марата, разгромили типографию, подняли все вверх дном и опечатали бумаги…
Последнее сообщение привело Марата в ярость. Этот удивительный человек, казалось, забыл о всех угрожавших ему опасностях — опасностях, которых он так счастливо избежал; теперь он только и говорил о том, что очередной номер «Друга народа» не выйдет в положенное время, и он, Марат, по милости всех этих разбойников и интриганов невольно обманет своих читателей…
Мы молчали, ибо ничем не могли его утешить.
Потом Мейе ушел, пообещав вернуться завтра утром.
Мы снова остались вдвоем. Впереди была долгая ночь. Спать больше не хотелось. Мало-помалу Марат успокоился. Тишина ночи настроила его на лирический лад. Он погрузился в воспоминания и поведал мне о том, что вряд ли известно еще кому-нибудь из ныне живущих.
Я почти дословно записал его рассказ, которому посвящаю следующую главу этой повести.
Рано утром мы проводили Марата в другое, более безопасное убежище.
Потом он уехал в Англию, где пробыл до лета 1790 года.
А у дома номер 39 на улице Ансьен-комеди гвардейцы господина Лафайета продолжали круглосуточно дежурить, рассчитывая взять журналиста по его возвращении.
Глава 10
— Так о чем же ты хочешь, чтобы я поведал тебе, мой мальчик? О моем прошлом? Гм… Трудную задачу задаешь ты мне. Здесь есть над чем подумать. И быстро об этом не расскажешь. Хотя, впрочем, у нас в запасе целая ночь и торопиться некуда — вряд ли еще в скором времени представится такая возможность… Ну, хорошо. Ты будешь первым и, вероятно, единственным, услышавшим исповедь Друга народа…
Марат замолчал и устремил взор на тлеющие угли камина. Потом перевел его на меня. Он смотрел долго и пытливо, словно желая проникнуть мне в душу…
— Скажи, как ты думаешь, сколько мне лет?
— О, учитель!..
— Мне сорок шесть лет. Точнее, через четыре месяца будет сорок семь.
— Но вы выглядите гораздо моложе, учитель!..
— Не льсти мне, я этого не люблю. Я знаю, что выгляжу гораздо старше. Да и как может быть иначе? Я пережил столько, что хватило бы на три жизни. И иногда мне кажется, что я действительно уже не первый раз живу на этой грешной земле…