Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате
Шрифт:
Электричество неоднократно пытались применить в медицине. Среди тысяч неудачных опытов несколько счастливых результатов заставили ощутить, какую пользу эта стихия может принести человеку. Но беда в том, что медицина всегда находилась в руках ограниченных эмпириков. Подобно тому как физики не знали медицины, врачи никогда не знали физики. Я первый удачно соединил в себе оба рода указанных познаний — не мне ли следовало и заняться этим делом? И вот я исследую все старые труды, критикую их, не оставляю камня на камне. Я указываю не только на ошибки, но и на опасности неправильного подхода к проблеме. Я устанавливаю принципы и выясняю возможности. Я отделяю случаи, где помощь электричества может быть действенной, от тех, когда употребление его не только бесполезно, но может оказаться вредным. Я переношу результаты моих теоретических изысканий на практику и добиваюсь чудес! Свои достижения я описываю в маленьком томике, который станет настольной книгой врачей будущего!..
Я очень коротко рассказал тебе суть того,
Еще в то время, когда любопытные стекались толпами к моему дому, чтобы увидеть опыты, я представил свои открытия на суд Академии наук. На первом сеансе я продемонстрировал несколько экспериментов, вызвавших восхищение господ академиков. Но уже перед вторым сеансом они попросили показать им только основные опыты, нимало не смущаясь тем, что выборочный показ ослабит убедительность демонстрации. Подобный подход крайне удивил и заставил меня заподозрить моих арбитров в намерении задушить в зародыше открытия, которые, видимо, породили в их душах страх и неприязнь. Так и оказалось в действительности. Семь месяцев потребовалось академии, чтобы констатировать мои опыты; три месяца — чтобы составить по ним доклад; пять месяцев — чтобы после моих напоминаний и настойчивых требований этот доклад произнести. Результат был отрицательный — в правосудии мне отказывалось…
Я этого, впрочем, ожидал. Нужно сознаться, что задача сиих господ была весьма затруднительной и щекотливой, ибо принять истинность моих исследований значило признать также, что на протяжении многих десятилетий они работали, исходя из ложных принципов!.. Но дело не только в этом. Враждебное отношение ко мне со стороны официальной науки лишь продолжало кампанию клеветы, начавшуюся со времен «Цепей рабства». Я был чужд всем этим псевдоученым по своим политическим и общественным взглядам, я был непримиримым врагом их косной кастовой системы; могли ли они не вредить мне?.. Итак, против меня был организован ужасный заговор. После опубликования моих работ преследование стало еще сильнее, хотя и приняло новые формы: не будучи в силах опровергнуть мои труды, гонители позорили меня заглазно, в своем кругу, мешали моей работе и пытались окружить меня стеной молчания. Но сами они пробивали эту стену всякий раз, как только появлялась возможность меня ущемить, изуродовать публикацию о моем очередном открытии, дать злопыхательскую рецензию. Они выпускали на меня своих шавок, которые тявкали довольно громко, а иногда и кусались. Так, некий господин Шарль, физик, псевдоученый, живший на пенсию от короля, публично поносил меня в своем курсе, который читал на дому весьма разношерстной аудитории. Я узнал об этом и явился на очередную лекцию. Великий боже! Этот негодяй, не заметив меня, принялся издеваться над моими экспериментами, представляя их в заведомо извращенном виде! Он лгал без зазрения совести под веселое одобрение своих слушателей!.. Я, конечно, не выдержал, протиснулся в первый ряд и громко назвал его именем, которое он заслужил. Господин Шарль в первый момент онемел, затем с яростью бросился на меня. Я схватился за шпагу. Нас разняли. Должна была состояться дуэль, но вмешательство властей ее предотвратило. После этого случая клеветник прекратил свои инсинуации… Я рассказал тебе всего лишь об одном инциденте; а сколько их было!..
Ты знаешь мой характер и темперамент. Возмущенный до глубины души, я уже не владел собой и не мог заниматься делом: я был просто взбешен, ярость одолевала меня. Понимая, что мне не совладать с этой шайкой, я, в целях самосохранения и возможности работать, стал подумывать о том, чтобы снова покинуть Францию. Я хотел вернуться в Лондон, но тут один из моих ученых-друзей, переехавший в Мадрид, сделал мне от лица испанского правительства заманчивое предложение: создать в этой стране Академию наук и возглавить ее в качестве президента. Суди сам, в какой восторг привел меня этот проект! Я разом избавлялся от всех врагов, получал полную независимость, обеспечивал себе на всю жизнь средства для любых экспериментов и, главное, помог бы целому народу выйти из мрака невежества, в котором коснел он много веков! Скажи, мог ли я найти более славное поприще и более благородную цель для своих научных усилий?.. Одно время казалось, что проект близок к осуществлению. Обнадеживало и то, что во главе испанского правительства стоял один из замечательных людей, министр-реформатор Флоридобланка, который подвигал короля Карлоса на многие великие дела; именно Флоридобланка, благодаря моему другу широко осведомленный в моих научных заслугах, и был заинтересован в том, чтобы я занял пост президента
— Но почему же, учитель?
Он ответил не сразу, словно вновь пережив про себя все эти события, вдруг поднявшие со дна души его горечь и разочарования далеких лет.
— Почему?.. Да все потому же, по вине все тех же злодеев, французских академиков, которые не могли простить мне моих заслуг и моего пренебрежения, которые зорко следили за моими действиями и не желали допустить моего взлета! Едва узнали они о наших планах, как принялись забрасывать испанский двор доносами!
Конечно, их попытки дезавуировать меня в научном отношении были не страшны — им я мог противопоставить восемь томов плюс сотни экспериментов; да и Флоридобланка был не такой человек, чтобы поверить голым наветам. Нет, тут имелось совсем другое обстоятельство…
— Какое, учитель?
— Как бы тебе яснее сказать… «Цепи рабства», мой первый политический труд, — я уже говорил тебе — были изданы анонимно, и здесь ко мне придраться официально не было возможности. Но как раз около 1780 года вышло в свет мое новое сочинение, развивавшее основные идеи первого, — «План уголовного законодательства». Это была конкурсная работа, которую я затем имел неосторожность издать. В ней, между прочим, я рисовал историю человечества как цепь насилий богатых над бедными и рассматривал эти насилия в духе Руссо, как нарушение естественного права, из чего делал логический вывод о праве угнетенных и бедных силой же добиваться освобождения от гнета… Ты понимаешь?.. Именно этот труд мои гонители и представили испанскому королю как самый веский аргумент против моего назначения… Это был беспроигрышный ход, и никакой Флоридобланка помочь мне уже не мог. Переговоры были прерваны. Но это еще не все. За первым ударом последовал второй. Почти одновременно мой августейший хозяин, граф Артуа, отказал мне от должности, которую я занимал. Формальным предлогом были мои переговоры с Испанией, традиционной соперницей Франции, но фактически здесь также основную роль сыграл «План уголовного законодательства»: королевский брат не желал иметь дела с тем, кто осуждал строй, давший ему богатства и власть. По-своему он, конечно, был прав, но, суди сам, в каком положении я вдруг очутился! Я никогда не умел копить деньги, и теперь, потеряв выгодное место, сразу стал нищим. Дом на улице Бургонь, лаборатории, ассистенты, экипаж, элегантные костюмы, кредит в фешенебельных магазинах — все испарилось в одно мгновение. Высокопоставленные друзья от меня отвернулись, двери салонов закрылись перед моим носом, вчерашние почитатели перестали меня узнавать. Итак, враги мои торжествовали: мне шел пятый десяток, а я, как и в пятнадцать лет, был нищим, гонимым, бесприютным… Некоторое время я сохранял силу духа. Я пытался собрать средства, необходимые для отъезда в Англию, опубликовав кое-что из моих открытий. Это, разумеется, не принесло плодов. Жить становилось все труднее. И наконец наступил момент, когда я потерял надежду, а вместе с ней и энергию…
Марат снова замолчал. Казалось, он колеблется, следует ли говорить дальше. Но затем, овладев собой, продолжал:
— …Да, это был самый страшный кризис в моей жизни. Я потерял веру в справедливость, веру в добро. Все, что звало меня вперед, что вселяло силы в грудь мою, внезапно исчезло. Впереди была непроглядная ночь. Дело всей моей жизни оказалось мифом. Крайний упадок духовных сил совпал с физическим надломом. Я заболел. Болезнь была тяжелой, она не только свалила с ног, но и приоткрыла могильный вход перед угасшим взором моим. Я написал завещание, передал инструменты и бумаги единственному оставшемуся другу и приготовился кончить счеты с жизнью. С каждым днем мне становилось хуже. И тут вдруг я уловил, что в воздухе повеяло чем-то новым. Словно дыхание весны проникло в мою смертную келью и коснулось моего холодеющего чела. Это и впрямь была весна. Шел 1789 год, и король издал указ о созыве Генеральных штатов…
Древние говорили: «В здоровом теле — здоровый дух»! Это, конечно, верно. Но нельзя отрицать, что бывают случаи, когда оздоровление духа может победить болезнь тела. Так получилось и со мной. Едва я начал понимать, что возвещенная мною долгожданная и благодетельная революция грядет, становится явью, а понял я это сразу же, узнав о проекте созыва Штатов, я почувствовал, что стоит жить, что жить нужно, необходимо. И в болезни наступил благодатный кризис. Душа моя ликовала, и с каждым днем я чувствовал, как прибывают силы. Короче говоря, я выздоровел. Выздоровление, конечно, протекало медленно, я долгие дни был еще прикован к постели, но уже знал, что поднимусь, и уже писал лежа. Я писал свой новый труд — «Дар отечеству». Этот труд знаменовал коренной перелом в моей жизни. Позади остались колбы, реторты и научные трактаты, впереди была служба Революции. Но постой…
Марат повернулся к камину и воскликнул:
— Ого! Пока я тут разглагольствовал, едва не убежал наш кофе! А это было бы весьма трагично. Давай-ка сделаем перерыв, я ведь рассказал тебе почти все, что мог, а горячий кофе в нашем положении будет лучше самых содержательных разговоров. Возьми-ка в буфете чашки, и займемся делом…
Я подчинился, но был иного мнения, чем мой собеседник. Кофе я пил без всякого удовольствия, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Для меня многое оставалось неясным, и этого, видимо, я не мог скрыть.