Серые братья
Шрифт:
Диалог невидимок
Дом в Плимуте, в который когда-то привёз Бэнсона мастер Альба, уже сорок лет числился в собственности малоизвестного отдалённого монастыря. Место, огороженное вокруг него высоким забором, все эти годы было спокойным и тихим. Изредка менялись в нём молчаливые, склоняющие лица монахи. Магистратские сборы уплачивались аккуратно. Свет в окнах по вечерам гас очень рано. Аромат конюшни никогда не распространялся дальше забора. Весьма неприметный был дом. Два этажа; высокие, узкие, напоминающие стрельницы окна со ставнями. Деревянная, почерневшая от времени обшивка стен. Такая же чёрная, из деревянных плах кровля крыши – на два ската. Высокая печная труба. И ни одного деревца рядом – ни возле стен, ни возле забора.
Таким этот дом и увидел никому не известный в Плимуте человек, когда, проезжая мимо в закрытой коляске, осторожно сдвинул оконную штору. Проехав весь город и достигнув порта, этот человек неспешно, но и не истратив ни одной лишней секунды, перебрался в другой, ожидавший его экипаж. Спустя некоторое время этот экипаж вновь проехал мимо двухэтажного дома – уже в обратном направлении, и опять путешественник затаённо осмотрел дом из-за шторы. После этого экипаж сделал крюк, вернулся к южному краю растянутого в гнутую линию порта и остановился возле трактира. Путник вошёл в трактир и устроился за одноместным столиком, стоявшим возле распахнутого окна. Здесь его при желании можно было бы рассмотреть.
Наш первый взгляд, брошенный на него из-за соседнего стола, не открыл бы нам, например, что человек этот – испанец. Но вовсе не потому, что природа обделила его анатомическими чертами, характерными для испанцев. Долгие годы и определённый образ жизни совершили с его внешностью глубокую метаморфозу. Во-первых – смуглый цвет кожи был устранён длительным применением специфической белой глины, из которой в ремесленных семьях – японских или китайских – делают дорогостоящий тонкий фарфор. По обеим сторонам его искусственно выбеленного лица, на скулах, симметрично и ровно расположились два овальных пятна, два мозолистых уплотнения, драпирующие испанский характер лица под неуловимо азиатско-монгольский. Если бы на его лицо взглянул мастер Альба или иной человек, искушённый в вопросах жизни и смерти, то эти мозоли многое сказали бы даже короткому взгляду, потому что набиты они были тяжёлой маской, на протяжении многих лет используемой при уроках жёсткого фехтования. Затем – небольшой скос левого нижнего века, сдвинутого со своего естественного места небольшим и почти невидимым шрамиком. Этот скос придавал лицу выражение некой аристократической пресыщенности. И, если к перечисленному добавить отсутствие на затылке короткой чёрной косицы, и обратить внимание на его платье, – костюм почтенного клерка плимутской торговой конторы, и принять, наконец, во внимание совокупность добротно поставленных жестов и поз – то и вот он вам, – действительно неторопливо обедающий клерк, а никакой совсем не испанец.
Посетитель заказал себе обед и стал ждать. И кому бы могло быть известно, что ожидал он не только приготовляемое блюдо?
Утром того же дня за тем же домом наблюдала ещё одна пара внимательных глаз. В полуквартале от столь часто упоминаемого здесь дома высилось древнее дерево, – высокое, мощное, с густой кроной и несколькими голыми сучьями. Солнце едва ещё только приподнималось над краем мирного и прекрасного морского города Плимута, старого доброго труженика, когда к подножию дерева, пританцовывая и вихляясь, подошёл бедно одетый подросток. Подпрыгнув, он уцепился за нижний сук, торчащий из ствола, словно великанский палец, и, легко подтянувшись, полез вверх. Цель его путешествия не вызывала никаких вопросов: за его спиной покачивалась круглая ивовая птичья клетка, а за поясом был заткнут пук длинных силков из конского волоса. Повозившись немного в нижнем ярусе кроны, юнец прижался к шершавой коре ствола – и затих. Тоже понятно: расставил силки и ждёт первую беспечную птаху. Однако взгляд его, словно невидимый луч, пронзив сетку листвы, приклеился к тёмному двухэтажному дому и стал медленно путешествовать по его стенам, крыше, забору. Через полчаса мальчишка знал дом так, словно он в нём родился и вырос. Он всё запомнил, – но слезать с дерева не спешил. Лишь дождавшись, когда в силок попалась-таки неосторожная птичка, он аккуратно поместил её в клетку, тщательно закрепил дверочку и отправился вниз. Спрыгнув на землю, он припустил вприпрыжку по улице, держа перед собой клетку, в которой в сильнейшем волнении прыгала с шестка на шесток пойманная им желтовато-белая птаха.
Спустя четверть часа молодой птицелов вбежал во двор домика, расположенного неподалёку от моря. Домик уютный, беленький, одноэтажный, с голубыми ставнями, весь какой-то выпуклый и весёлый. Мальчишка, перехватив поудобнее клетку, вытянул из кармана обтрёпанных коротких штанов ключ на длинном шнуре (второй конец шнура был пришит внутри кармана к изнанке), отпер замок и, отворив дверь, скрылся в домике. Войдя внутрь, он поставил клетку с взъерошенной птахой на пол, замкнул дверь изнутри и, подняв обнаружившуюся в полу крышку погреба, сошёл вниз по деревянной, с широкими ступенями лестнице.
За этим белым домиком располагался небольшой садик с полудюжиной фруктовых деревьев. Садик граничил с соседским огородом, на котором виднелись две шпалеры аккуратных маленьких грядок. А уже за этим огородиком, отделённый от него густой стеною из разросшейся, переплетённой виноградной лозы, стоял соседский дом, – на каменном цоколе, с мезонином. Дом был наряжен в покров из толстого слоя серой штукатурки. Все окна на первом этаже были завешены тяжёлыми ставнями, и лишь окно мезонина пялилось в проходящий мимо переулок зеленоватым, толстым, старинным стеклом.
Не прошло и пяти минут, как мальчишка вылез из погреба. Вот только не того, возле которого стояла клетка с притихшей наконец птицей, а погреба второго, серого дома.
Пройдя из кухни в жилую комнату, он поднялся по довольно крутой лестнице в мезонин и, улыбнувшись и довольно потерев друг о дружку ладони, сел за небольшой чёрный стол, пристроенный возле окна. Продолжая улыбаться, юнец вытянул ящик, достал из него и положил на стол лист плотной бумаги и серебряный, в кожаном чехле-цилиндрике, грифель. Медленно, едва слышно стукнув, вернул ящик в нишу стола, взял в руку грифель и склонился над белым листом.
Через час с небольшим лист заполнили четыре бледных грифельных рисунка – дом Серых братьев, изображённый с четырёх сторон, – с забором, конюшней, сараем, воротами, с точным расположением и размерами дверей, окон и ступеней входной лестницы. Вытянув второй ящик, таинственный грифельщик достал из него кусок мягкой ткани и тёмную склянку с плотно притёртой фарфоровой пробкой. Открыв тёмный флакон, колдун смочил находящейся в нём жидкостью ткань, расправил её, держа за самые кончики, и накрыл ею только что завершённый рисунок. Накрыл, склонив голову, полюбовался и встал из-за стола. Быстро разделся до нательных (шёлковых!) панталон, подошёл к занимающему добрую половину мезонина высоченному шкафу и, нажав на что-то невидимое сбоку, отпахнул массивные створки. В шкафу, в два этажа, висело на плечиках неисчислимое количество разной одежды. Внизу, на слегка наклоненных полках стояло неисчислимое же количество пар различнейшей обуви. Вытянув наружу из чёрных недр шкафа круглую деревянную траверсу, – короткую, толстую, – деловитый пацан нацепил на неё пару изъятых из шкафа плечиков, и ещё пару, – снятых длинным шестом с рогулькой с верхнего яруса. Невесомо присев, юный фокусник влево-вправо поводил задумчиво головой и, кивнув сам себе, взял с полки и поставил под траверсой пару ботиков на неброско увеличенном каблуке. Верхняя кромка коротких голяшек была оторочена кантом плотного меха, цвета между сизым и бирюзовым (разумеется, крашенным). (Да, кант был меховой, а за окном плавилось лето.) Затем раздетый до шёлкового исподнего костюмер вернулся к столу, сел, вытянул новый ящик и, с любовью посмотрев на лежащую поверх листа ткань, принялся выкладывать поперёк столешницы – вертикально, от себя – коробочки, свинцовые баночки, кисточки и шкатулки. Да, ещё кремень, трут, огниво и огарок свечи. Придвинул с другого угла прятавшееся там в полумраке на круглой подставке вытянутое вертикальным овалом тяжёлое зеркало, поставил перед собой и, наклонившись к нему, за четверть часа сделал себе другое лицо. Белые усики, белый клинышек бороды, бледная с серым кожа в неглубоких морщинах и старческий (или чахоточный) лёгкий румянец. Запалив трут, затейливый старичок поджёг свечу, наплавил лужицу воска и быстрыми, нервными прикосновениями нанёс жидкий воск на кончик носа и ноздри. Нос заблестел – как у старинной лакированной куклы. С усилием, опершись нетвёрдой рукой, лакировщик поднялся, подошёл к приготовленному гардеробу и медленно, как бы даже смакуя, облачился в чулки с вшитой подкладкой, делающие икры твёрдыми и выпукло-шишковатыми, в короткие панталоны с огромными перламутровыми дисками пуговиц по бокам у колен, в длинный, с откровенно сальными полами зелёный сюртук, в малиновый обтягивающий появившийся орешек пузца жилет, на который от плеч до кармашков были набиты нитяные белые мушки (в подражание горностаевым хвостикам на королевских мантиях), в крахмальную, толстую и жёлтую от времени сорочку, ворот которой замыкал новенький, идеально белый, со строчкой мелкого жемчуга шейный платок, и, наконец, в золочёную узкую перевязь без шпаги, нацепленную наискось через грудь. Затем забавный старикан снял с головы короткие светлые волосы и надел на голый шар невеликого черепа белый напудренный паричок. Завершили картину тёплые, с каблучком, ботики. Задышав болезненно, с хрипом, человек-канарейка проковылял, выворачивая наружу костистые подрагивающие колени, к столу – и убрал с бумаги утратившую влажность ткань. Бывший бледный грифельный рисунок на ней был теперь ярко-чёрным. Высыпав на набухший лист плошку чернилосушительного песка, одышливый чертёжник вернулся к шкафу, добыл из него трость с шаром из потускневшей слоновой кости и закрыл уходящие под потолок створки-ворота. Освободив лист от песка, бесшпажный гуляка свернул его в трубку, стянул ниточкой, упрятал во внутренний карман засаленного сюртука, стуча тростью, спустился по лестнице вниз, вышел из дома, запер дверь и шагнул в переулок, противоположный тому, по которому не так давно прискакал, радостно прыгая, с пойманной птицей удачливый древолаз.
А благообразный, почтенный клерк с мозолями от боевой маски закончил обедать и сидел, отдуваясь, переваривая употреблённую пищу, добавив к стоимости заказанного мелкую монетку за право не освобождать пока оголённый и влажно поблёскивающий после мокрой тряпочки стол.
Так он сидел до тех пор, пока в трактир не вошёл, вздёрнув носик, с остатком былого умишка старик, утративший силы носить дворянскую шпажку, но сохранивший их для ношения золочёной шпажной перевязи. Тут клерк встал и вышел. Старичок остался в трактире, а клерк взобрался в свой экипаж и, когда кучер тронул пару застоявшихся лошадей, белолицый испанец наклонился и поднял с пола кареты свёрнутый в трубку лист плотной бумаги, стянутый прочною ниткой.
Летучая мышь со стальными когтями
В отличие от коротышки, приготовления «клерка» были скудны и неинтересны: он просто ждал. А вот его появление, опять же в отличие забавного старого чудака, обойти вниманием невозможно.
Заморский наёмник, бульдог, один из тех, о которых Бэнсон услышал на балу мертвецов, ждать умел – и дождался. Очередная ночь, опустившаяся на Плимут, принесла с собой чёрную, гулкую, с затяжным ливнем грозу. В полночь, когда всё живое покинуло улицы оцепеневшего города, к обречённому дому подобралась повозка-фургон, на каких обычно странствуют бродячие цирковые актёры.