Серые братья
Шрифт:
– И мы больше не будем платить жилую аренду?
– Никогда!
– Никогда?
– Никогда!
Они стояли, обнявшись, и были не в силах отпустить друг друга из тёплых объятий, и она спрятала у него на груди пылающее лицо, и он гладил тяжёлой, в каких-то чёрных шрамиках, ладонью её склонённую голову, и солнечный свет, распростёршись из единственного окна, заливал их живой, медленно струящейся волною, и тихо дышала выздоравливающая девочка, и шумно сопел толстенький розовощёкий сынок, и противные мыши бегали где-то в тёмном опустевшем чулане, и громко трещал и звал к себе расплавившийся на чёрной сковороде кусочек жёлтого масла.
Потом, когда он сидел за небольшим круглым столом, – в том углу, что был между окном и дверями, – сидел и с хрустом жевал поджаренный хлебец, произошло ещё кое-что. (Ещё не всё раскрылось счастье этого тёплого солнечного утра.) Запустив руку в тот же карман, он достал и выложил на столешницу ещё несколько медных монет.
– И ещё деньги?! – изумилась она.
– Да. Я не говорил тебе. Мимо мчалась карета, на крыше стояли дорожные сундуки. И слетел с них большой свиток кожи. Мальчишки подняли и принесли мне – для чего им-то кожа, а я – башмачник. Чуть-чуть потратился, купил им сладких марципанов. А кожу припрятал и в ход не пускал, ждал – не объявится ли хозяин. Полгода кожа лежала. Я решил, что уже довольно, и сшил хорошие ботфорты, и ещё осталось на тубус для подзорной трубы. Вот, за тубус мне уже заплатили, а за ботфорты денежки принесут завтра, а ты знаешь, сколько стоят ботфорты?
– На еду у нас отложено, – прошептала, присаживаясь к столу, женщина, – на комнатку – последняя монетка добыта… Что с этими деньгами?
– На эти, – он подвинул медные монетки к ней поближе, – купи простыни.
– Простыни?
– Ну да! Ты же так мечтала. Купи новые простыни. Довольно спать на латанных.
– Простыни?.. Может, лучше купим расшитую скатерть?..
Спустя полчаса он шагал, склонившись, забросив за плечи огромный сапожный ящик-лоток, и сам себе бормотал:
– Продам ящик, и добавлю денежки за ботфорты – и куплю башмачную будку. На рынке, не где-нибудь. Уйду с пристани, сяду в будке на рынке. Больше не стану таскать ящик. Куплю комнатку… Как хорошо жить, Боже!..
Пристань встретила его привычной прохладой, простором, свежестью и гомоном грузчиков. Он равнодушно поприветствовал пару-тройку знакомых. Грузчики не приносили ему заработка: они обходились без всякой обуви. Те, кто был ему интересен и ценен, появятся позже – клерки, торговцы, менялы, посыльные, путешественники. Бородатый башмачник дотопал до арендованного у магистрата места, установил у ног ящик. Превратил его, откинув переднюю стенку, в верстачок. Остро пахнуло смолой и кожей. Вытащил из-под крышки складной стульчик, разложил его, сел. Слева от него шевелилась река и шевелила привязанные к кнехтам фелюги и шлюпки. Прямо – убегала к виднеющимся вдалеке мельницам широкая улица – набережная. Вправо тянулся, виляя, узкий и кривой проулок. Его место было на углу перекрёстка. Очень удобное. Не такое прибыльное, как на рынке, но и досадовать – нет причин.
Башмачник протерев рукавом верстачок, осмотрелся. В поле взгляда – никого, кто мог бы оказаться его клиентом. Он достал кусок парусины с налепленным на одной стороне комом чёрной смолы, тонкую конопляную верёвочку, и принялся натирать эту верёвочку смолой, превращая её в сапожную дратву. В его ящике было много мотков дратвы, но что сидеть без дела? Руки работают сами по себе – смолят каболку, глаза – сами: высматривают кого-нибудь с отвалившейся и хлопающей при каждом шаге подошвой.
Он сидел третий час без какого-либо, даже малого заказа, но не унывал: иногда так бывает. Полдня просидишь, но потом вдруг – один за другим…
Отвлёк его внимание медленно идущий вдали, по набережной, человек в чёрном. Башмачник видел, как люди торопливо склоняются перед ним в глубоких поклонах и, едва оказавшись за его спиной, стремительно исчезают, – прячутся в проулки и подворотни. Неприятный холодок прошёл по спине у башмачника, когда он угадал в приближающемся человеке юного инквизитора. Бояться, разумеется, было нечего, – и он, башмачник, и семья его – образцовые прихожане. Место на пристани у него законное, бумага от магистрата приятно шуршит за нагрудником. Налоги уплачены. И, не чувствуя за собой ничего предосудительного, башмачник не отводил глаз, наблюдал, как стремительно тает человеческий муравейник на пути молчаливого инквизитора.
И, когда инквизитор приблизился, башмачник увидел, почувствовал, понял, что этот юный служитель церкви до сердцевины костей пропитывается удовольствием, жгучей радостью от осознания собственного величия. Силы. Власти. Юноша в чёрном знал, что поспешно прячутся за его спиной люди, бегут на соседние улицы в немом страхе, и что каждый из них, без исключения каждый, выполнит приказание инквизитора, каким бы причудливым оно не оказалось.
Человек в чёрном дошёл до башмачника и остановился. Мастер, торопливо привстав, поклонился – но не спешил ни спрятать взгляд, ни убраться проворно куда-то в сторонку. Он был честен, открыт и понятен, и присутствие на пристани и его, и его большого ящика было законным. Но инквизитор с неподвижным лицом стоял и смотрел на него, и башмачник, снова привстав, ещё раз поклонился, но инквизитор всё смотрел и смотрел. Наконец, растерявшись, башмачник выбрался из-за своего ящика, встал на колени и поклонился глубоко, до земли. И, едва только он выпрямился после поклона, взгляд его наткнулся на протянутый в его сторону тонкий, чёрного дерева жезл с венчающим его вершинку белым крестиком, – прямым, ровненьким, неотвратимым.
– Вадэ мэкум! – сказал инквизитор.
И, повернувшись, пошёл в извилистый переулок. Башмачник не очень хорошо знал латынь, но самые общие фразы ему были известны. (Как не заучить их тому, кто исправно, день в день посещает церковную службу!)
Ничего поделать было нельзя. Бледный башмачник трясущимися руками собрал ящик, взвалил его на плечо и торопливо засеменил за удаляющимся инквизитором и за брошенными им короткими, равнодушными, чудовищными словами [25] .
25
Vade mekum(лат.) – следуй за мной.
Следствие
Когда пришли в присутственный холл трибунала, башмачник был мокрым от пота. Тяжёлый ящик натёр плечо. Инквизитор, не обратив и тени внимания на пришедшего с ним, скрылся в дверях, ведущих в сам трибунал. А к башмачнику приблизился привратный служащий трибунала и молча указал ему на скамью. Поставив ящик у ног, башмачник сел на узкую, жёсткую доску и принялся ждать.
Минул час. Второй. Третий. На улице, за дверями отшумели шаги спешащих на обед торговых клерков – и их же, медленно возвратившихся в свои конторки. О пришедшем как будто забыли. Он сидел, не решаясь встать и походить, чтобы размять задеревеневшее тело. О том, чтобы спросить – что будет с ним, а тем более – отправиться домой – не могло быть и речи.
Прошло ещё два часа. Башмачник с тоской думал о том, как принесли ему сегодня деньги за ботфорты, и искали его, чтобы отдать – и не нашли. И отбыли обратно с деньгами. Придётся разыскивать теперь заказчика, тратить время.
Когда минула полночь, сидящий на узенькой лавке человек принялся себя утешать. Он тихо шептал себе о том, как хорошо, например, то, что он, щадя покой жены и детей, спал время от времени в чулане. Пусть она думает, что и сегодня он сделал так, пусть не беспокоится. Завтра он придёт и всё ей расскажет. Ведь к утру-то его должны отпустить!