Съешьте сердце кита
Шрифт:
— Неправда, — отодвинув стул, перебил ее старший дружинник. — Некогда нам этим самым заниматься, растабарывать тут.
Нила с легким осуждением покачала головой.
— Знаю, знаю, к Жанке спешите; ну да, Жанка вон она какая, со всех сторон, и гитаристка вроде как с оркестра — все дни с гитарой упражняется. Да с кровати не встает.
— Поднимем!
— Как же! Не такие поднимали…
— Тяжелая? — спросил я у дружинников.
— На подъем — да, тяжеловата. Но красивая, зараза. Вон та форточка, справа, заткнутая полотенцем, — это она в той комнате живет.
Полотенце было добротное, банное, с малиновыми бритоголовыми то ли служителями мифического культа, то ли драконами тысячезубыми. Край с махрами жалко свисал наружу белым флагом, взывающим о милосердии.
Хозяйка была дома. Полулежа в постели, она небрежно переворачивала на сковородке бледные блинчики: электроплитка стояла рядом на табурете. Масло на сковороде не блестело — маслом, как таковым, даже и не пахло. Витал только легкий запах подгорелого теста.
— Что ж ты без масла? — спросил представительный, с силушкой в жилушках дружинник.
— Я же тебя как-то просила: принеси, Яша. Зажал, да?.. Не принес?..
Яшка отмолчался.
— Ничего себе вы живете, — удрученно осмотрелся я; роль постороннего наблюдателя у меня как-то не получилась. — Существуете целиком на подаяния доброхотов, не правда ли?
— Правда ли, — охотно согласилась она. — А что?..
Я посмотрел на нее с внезапным интересом. Я узнал ее — ту самую девушку, что танцевала рок с длинным конопатым парнем, редкозубым и увилистым, как уж… Ту самую Жанну. У нее было смуглое личико, шаловливые глазки, копна каштановых волос и что-то такое во всем вдохновенное, вызывающее, бесстыжее. Если лень может быть вдохновенной, то становилось неоспоримым, что Жанна вдохновенно ленива. И бесстыдство ее было вдохновенным. И черт знает что: от нее трудно было отвести взгляд, и я мог понять, почему Яшка стушевался и приумолк.
Жанна отодвинулась от сковородки, взяла кружку воды, выпила с наслаждением. На запрокинутой ее шее трепетала натянувшаяся кожа.
— Пей воду, наводи тело! — захохотала она.
— Что ж так бедно? — невинно спросил старший дружинник и повертел в руках флакон из-под одеколона, валявшийся на столе.
— Почему же бедно? — хохотала Жанна, беря гитару. — У кого какие потребности. Наш директор Шикотана, — вдруг запела она не без приятности, — объявил сухой закон. Водки нету — ну и что же? — будем пить одеколон. Вот так-то!
— Это ты, пока молодая, такая разухабистая, — сказал Яшка, не глядя на нее. — А потом кому ты будешь нужна — такая.
Внезапно Жанна истерически крикнула:
— Я и сейчас никому не нужна! И вообще скучно, скучно, и катитесь вы… Тут никаких нарушений и никто ничего ни у кого не украл. Не украл, не украл! Может, только выпросил. А это пока законом не воспрещено.
— Просить — не воспрещено, побираться — да, — держался на своем Яшка, и только по красному его лицу можно было догадаться, какого душевного напряжения это ему стоило. — А ты уже как побирушка… а такая красивая… и ничуть не стыдно — вот чего я не могу понять!
— Скучно слушать эти ваши дешевые слова! — опять крикнула Жанна. — Лидка, скажи им, что скучно. И пусть они убираются отсюда, пусть не мешают тебе заниматься!
Лидка — тихая, незаметная, с тихими незаметными веснушками по длинненькому личику — листала на своей кровати учебник алгебры. Начался учебный год, и Лидка не теряла времени даром. Даже работая сезонно, пошла в вечернюю школу, в восьмой класс. Лидка училась, потому что ничем другим, может статься, она взять свое в жизни не могла. Ничем другим, кроме знаний, кроме рабочего навыка, кроме тоненьких, красных от стирки и варки рук. У нее не было ни каштановых волос, которые у Жанны как волна, ни припухлых, мазанных бордовой помадой губ, ни ямочки на подбородке, такой обольстительной ямочки… Лидка не обольщала и не обольщалась.
Я немного знал ее — она забегала в тринадцатую комнату по разным хозяйственным нуждам и дальше порога обычно не проходила, стеснялась «посторонних».
— Перестань, не кричи, — сказала она Жанне. — Ну чего кричишь? Что от этого изменится? Вот и правда — мешаешь только заниматься!
Уже стемнело. Я включил свет. Такую, как Жанна, мне трудно понять. Потому и спросил, наверное, не о том, о чем нужно было бы:
— Вас что-нибудь увлекало в жизни по-настоящему, Жанна, — ну прямо так, чтобы до слез?
— Еще чего?.. Ха-ха! До слез! А вообще не знаю. Не припомню.
— А что-нибудь удивляло, что-нибудь радовало? Жанна призадумалась. Поправила или только сделала вид, что поправила полу халатика на оголенной ноге.
— Да бросьте вы вашу сковородку с постными блинчиками, — уже злясь, сказал я ей, — и посмотрите на бухту. Посмотрите: огни в ней плавают, как в бездне. И море мерцает сегодня как-то так загадочно, волшебно. Вас это не трогает?
Вот уж действительно — почему ее это должно трогать?!
Никакой ведь там бездны, и море как море. Хо-лоднючее, даже не искупаешься. Но все же как смотреть…
— Я не люблю красивых слов, — отмахнулась Жанна. — Не нужно романтического треску! Я им сыта по горло. Видите, куда приехала за этой самой романтикой… Если хотите знать, вместо романтики я тут недавно вышла замуж за одного парня. Он приезжал сюда, но вообще он сейчас на Кунашире. Я ездила к нему на Кунашир, там продают вино, я брала у здешних ребят денег взаймы, мы их там пропили с мужем, и сейчас я жду, когда он приедет и заберет меня окончательно. Вот моя романтика на сегодняшний день! Он приедет — и мы уедем. Он тоже не любит красивых слов — но в общем, кому задолжали, мы всем отдадим.
Яшка не смотрел на нее. Он упорно смотрел в окно. Хотя, разумеется, ему сейчас было не до огней, которые плавали в бухте, как в бездне. Круто выступили у него скулы — и щеки разом запали.
— Уж полночь близится, а Германа все нет, — сказал он с горьким злорадством, не щадя ее.
— Ну и черт с ним, с Германом! — Жанна стащила с подушки гитару. — Раньше жили — не тужили, так и дальше проживем!
— Шла бы ты лучше работать, — отчаянно предложила девушка-дружинница, — ведь все наши девчонки работают. У всех девчонок есть сливочное масло, а у тебя нет.