Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Однако не было недостатка в людях, которые и в эти дни поговаривали о решительных действиях и добивались того, чтобы на Кубу поступали известия о событиях, происходивших за ее пределами, которые могли преподать народу его обязанности и напомнить ему о его правах. Именно с этой целью, не желая отставать от других, благочестивый падре Варела издавал с 1824 по 1826 год газету «Эль аванеро», выходившую в Филадельфии, но испанское правительство объявило эту газету листком, ниспровергающим устои государства, и запретило ее распространение на Кубе. Таким образом, можно с уверенностью сказать, что очень немногие экземпляры этого издания имели хождение на острове. Позднее, а именно с 1828 по 1830 год, там же, в Северной Америке, Сако предпринял издание газеты «Эль менсахеро семаналь», посвященной вопросам науки и литературы, которая по тем же причинам, что и предыдущая, имела лишь ограниченный доступ в Гавану и не оказывала сколь либо значительного влияния на развитие политического самосознания. Из всего, что помещалось в этой газете, одно только нашло себе отклик в сердцах гаванской молодежи: это были, уже упоминавшиеся нами, полемические статьи Сако. Прославленный редактор этой газеты полемизировал на ее страницах с директором Ботанического сада, доном Рамоном де ла Сагра, по поводу его страстной критики на книгу стихов славного кубинского Тиртея — поэта Хосе Мариа Эредиа, — увидавшую свет в Толуке в 1828 году.
Стихи этого выдающегося поэта гораздо более, нежели газетные статьи, увлекали значительную часть кубинской молодежи и оказывали на нее огромное влияние, особенно его ода «Звезда Кубы», созданная в октябре 1823 года, а также его послание «К Эмилии», написанное в 1824 году, и сонет, посвященный дону Томасу Бовесу; его «Гимн изгнанника» (1825 год) вызвал в Гаване неподдельный восторг. Стихотворение это многими заучивалось наизусть, а немало было и таких, которые читали его по любому поводу, когда их личной свободе не угрожала опасность. Но ни газеты, ни пламенные стихи, как ни лились через край их вольнолюбивые и патриотические идеи, не были сами по себе достаточны для того, чтобы внушить народу чувство любви к родине и к свободе, которое заставляет людей идти подчас на самопожертвование и добывать свои права с мечом в руке.
Кроме того, смутное, если не печальное, воспоминание оставили по себе минувшие заговоры. Так, например, от заговора 1812 года в памяти у всех уцелело лишь имя его Главаря — Апонте. Еще и поныне, если нужно обрисовать какого-нибудь злодея или испорченного человека, старухи восклицают: «Хуже самого Апонте!» О Лемусе, возглавившем заговор 1823 года, знали понаслышке, что он мучился на каторге в Испании; о Неоли — что он, переодевшись в женское платье, бежал из казармы Белон; о Феррети, доносчике, — что он пользовался расположением и милостями правительства; об Армоне, который преследовал и захватил главных заговорщиков, — что он продолжал быть начальником особой жандармерии, созданной во времена губернатора дона Франсиско Вивеса.
Только по слухам было известно, что правительство Вашингтона якобы воспротивилось в свое время высадке на Кубе и в Пуэрто-Рико мексиканских и колумбийских войск и что в результате этого в Пуэрто-Принсипе в 1826 году были повешены, как эмиссары-инсургенты, Санчес и Агуэро [37] . Но забвение и безразличие дошли до крайней степени: в те самые дни, о которых мы вели рассказ на предыдущих страницах, продолжалось судебное преследование по обвинению в государственной измене участников заговора, получившего название «Черный орел», и многие из них были заключены в кордегардии драгун, в казармах цветных ополченцев, в замке Пунта и в других местах, а в народе не было даже заметно признаков недовольства или хотя бы простого любопытства.
37
По инициативе виднейшего вождя национально-освободительного движения в латино-американских странах генерала Симона Боливара 26 июня 1826 года в городе Панаме была созвана Генеральная ассамблея испано-американских наций. В качестве одного из основных вопросов на ней обсуждалась военная помощь патриотам Кубы и Пуэрто-Рико, куда предполагалось направить контингенты мексиканских и колумбийских войск. Однако рабовладельцы Соединенных Штатов, опасаясь, как бы освобождение цветного населения Антильских островов не привело к волнениям среди негров в их собственной стране, воздействовали на федеральное правительство, и Белый Дом воспротивился этой экспедиции.
С начала 20-х годов кубинцы-эмигранты не переставали засылать на остров своих людей. Двое из них — Андрес Мануэль Санчеси Франсиско де Агуэро– Веласко — были схвачены близ Камагуэя и повешены как шпионы в Пуэрто-Принсипе 16 марта 1826 года.
То же можно сказать и в отношении прежних кубинских заговорщиков, попытки коих не удались: люди эти либо находились все еще вдали от родины, либо погибли в изгнании, либо их патриотический пыл постепенно остывал и они вели незаметную и спокойную жизнь, направляя свои усилия к тому, чтобы выправить ущерб, нанесенный временем и общественными раздорами их здоровью и имущественному положению. Поэтому те, кто и вернулся на родину, не занимались, да и не могли заниматься, пропагандой передовых взглядов и проектов политического переустройства, рожденных и взлелеянных в дни всеобщего подъема и беспредельной веры в могущество свободы.
Креолы же и испанцы, ранее эмигрировавшие на континент, теперь, по возвращении на Кубу, словно для того, чтобы оправдать свою трусость, эгоизм или реакционность в пору войны за независимость, старались лишь извратить истинный смысл событий, поносили революционеров, утверждая, что их самопожертвование, патриотические поступки вызваны якобы самыми недопустимыми, порочными и неблаговидными побуждениями; они всячески принижали их подвиги и считали их акты правосудия и репрессивные меры дикой жестокостью. В представлении этих ренегатов республиканец и патриот был инсургентом, то есть бунтовщиком, врагом бога и короля, а корсар — пиратом или «мусульманом», как называл народ алжирцев, которые до конца прошлого века опустошали побережье Средиземного моря.
Читатель-гаванец, хорошо знакомый с нравами молодежи той эпохи, которую мы пытаемся обрисовать, охотно нам поверит, если мы скажем, что Гамбоа не занимался политикой; если даже порой ему и приходила в голову мысль, что Куба стонет под игом, то он не думал о том, что ему самому или какому-нибудь другому кубинцу следует приложить усилия к ее освобождению. Правда, соприкасаясь с людьми старшего поколения и изучая юриспруденцию, Леонардо, как всякий креол, составил себе представление о возможности лучшего устройства общества у себя в стране, о необходимости создания правительства, в котором было бы меньше военных и которое не так сильно угнетало бы его родную страну. При всем том, что он был сыном испанца, богатого коммерсанта, которого посещали преимущественно его земляки, Леонардо ненавидел их, особливо военных, несомненно служивших опорой сложной колониальной системе на Кубе. Итак, оставаться равнодушным к тому, что некий военный вот-вот похитит его дорогую сестру, Леонардо, разумеется, не мог; наряду с чувством острой ревности он испытывал глубокую ненависть к человеку, который был не только солдатом, но и испанцем.
Таким образом, юноша вошел в дом сильно раздосадованный всем виденным. Стол был уже накрыт для завтрака, но Леонардо не пошел за матерью, как он это обычно делал, а поднялся, никого не замечая, прямо к себе в комнату, швырнул учебник на кресло, снял суконный сюртук и надел тиковую куртку в цветную полоску. В течение нескольких минут он подумывал о том, не броситься ли ему в постель, которая сулила отдых под свежестью простынь и голубым пологом от москитов, или выйти на балкон, где была еще тень. Но вот появился негритенок Тирсо и доложил:
— Молодой сеньор, завтрак на столе.
Леонардо поспешил спуститься в столовую, где его уже ждали мать и отец. Молча сел он рядом с матерью, которая еще издали бросила на него влюбленный взгляд, словно она была удивлена и огорчена тем, что он не пришел к ней сразу же, как вернулся. Отец даже не поднял глаз от тарелки с яичницей под томатным соусом, хотя и не видел сына со вчерашнего дня.
Тут же одна за другой вышли из своих комнат сестры Леонардо, одетые для прогулки. Молча, как монахини в трапезной, уселись они за стол. Каждая из девушек заняла отведенное ей место; донья Роса со своим любимым сыном сидела по одну сторону стола, три дочери — по другую, а дон Кандидо и дворецкий — на противоположных его концах. Размещение это не было случайным, оно было продумано и менялось лишь в тех случаях, когда появлялся какой-нибудь гость, которому нужно было оказать особый прием. Все это ясно указывало на взаимоотношения в семье и на пристрастие родителей к тому или иному ребенку.
В предпочтении доны Росы было трудно ошибиться: оно явно склонялось в пользу Леонардо. Что же касается дона Кандидо, то его симпатии в тех редких случаях, когда они проявлялись, были целиком отданы старшей дочери Антонии.
Дон Кандидо был больше дельцом, чем светским человеком. Еще юношей, не имея никакого или почти никакого образовании, он приехал на Кубу из поселка в горах Ронды [38] и составил себе здесь капитал благодаря своей ловкости и бережливости, а главным образом благодаря удаче, которая ему всегда сопутствовала в рискованной торговле рабами, добытыми на побережье Африки.
38
Ронда— горный кряж на юге Испании.