Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Поначалу его основная коммерческая деятельность в Гаване, которая послужила ему ступенью на пути к заветным вершинам богатства, заключалась в торговле лесом, поступавшим из Северной Америки в виде сырой древесины и теса, а также в сбыте местных изделий — красной черепицы, кирпича и извести. Теперь же занятия коммерцией не составляли предмета его исключительных или личных забот, ибо куда приятнее ему было слышать, как друзья именовали его плантатором за то, как превосходно он поставил дело в инхенио [39] Ла-Тинаха, расположенном в округе Мариель, за кофейные плантации Лас-Мерседес в Гуира-де-Мелена и за потреро [40] в Ойо-Колорадо.
39
Инхенио— поместье с плантациями сахарного тростника и сахароварным заводом.
40
Потреро— имение с конным заводом.
По натуре своей, а скорее даже по привычке, дон Кандидо в кругу своей семьи бывал сдержан и холоден: он скрывал от домашних, какими делами он занимался в молодости, не рассказывал о том, какая жажда наживы овладела им, как только он женился на богатой креолке, которая принадлежала к одному из самых надменных семейств Гаваны.
В первые годы после женитьбы сеньор Гамбоа не отличался образцовый поведением и не мог служить примером для Леонардо, как мы узнали об этом в конце седьмой главы из уст доньи Росы. Так или иначе, быть может именно потому, что он был уж очень необразован, дон Кандидо не занимался воспитанием своих детей и еще менее того — их духовным развитием. Обе эти обязанности выпали на долю его жены, которая, если и не обладала нужными познаниями, все же была наделена интуицией и нежными материнскими чувствами, при наличии коих всегда можно дать благое направление пылким страстям, свойственным молодежи. Нежность, особливо в вопросах воспитания, является источником и зеркалом всех добродетелей.
Будучи человеком невежественным и грубым, дон Кандидо, помимо всего, отличался странной манерой выражать свое недовольство детьми. Он даже не поднял головы, как мы видели, когда Леонардо вошел в столовую. Это было верным признаком того, что он продолжает сердиться на сына. В самом деле, всякий раз, когда кто-нибудь из детей давал ему повод к недовольству, что, впрочем, случалось нередко, он наказывал, вернее — полагал, что наказывает, провинившегося тем, что целыми днями, а то и месяцами, не разговаривал с ним. Поэтому угадать действительную причину раздражения отца детям почти никогда не удавалось; в этих случаях связующим звеном или посредницей, которая поддерживала мир и согласие в кругу семьи, всегда была донья Роса.
Антонии, старшей дочери, удивительно похожей на мать, было двадцать два года. Леонардо едва минуло двадцать, а младшим сестрам, Кармен и Аделе, — семнадцать — восемнадцать. Адела могла сойти за совершенный образец красоты, ибо отвечала всем тем требованиям, которые предъявляли греческие ваятели к женщине, чью статую они собирались высечь: красивая голова, правильные черты лица, изящные формы, благородная осанка, стройная талия, высокий лоб и огненный взгляд. Напоминая скорее Афродиту, нежели одну из парок, Адела больше походила на дона Кандидо, чем на донью Росу. Между дочерью и отцом было не только то, что понимается обычно под семейным сходством: подвижные черты девушки, ее живой ум, бесспорно, выдавали в ней дочь дона Гамбоа.
Леонардо обычно сидел за столом напротив своей сестры Аделы, и всякий раз в присутствии отца они в течение всего завтрака или обеда не переставали обмениваться понимающими взглядами, часто улыбались друг другу, короче — переговаривались глазами и губами, как нежно любящие брат и сестра, не роняя при этом ни слова. Было совершенно очевидно, что их связывали прочные узы глубокой взаимной симпатии. Не будь они братом и сестрой, они любили бы друг друга, как самые прославленные любовники, каких только знал мир. Однако в описываемое нами утро не было обычных улыбок и нежных взглядов. Леонардо был не то раздосадован, не то опечален; казалось, странное и глубокое беспокойство овладело его душой. Во всяком случае, Адела напрасно искала его ответного взгляда; она нахмурила брови и попыталась через стол опалить его лицо лучами своих чудесных глаз. Но взгляды их так и не встретились, на его окаменевшем лице она не уловила ни малейшего признака нежности. Наивная девочка огорчилась. Неужто она дала ему повод рассердиться на нее, сама того не зная? Что случилось с ее любимым братом? Почему те два-три раза, когда она перехватывала его взгляд, застывший в безмолвном созерцании ее лица, он вдруг опускал глаза или притворялся совершенно отсутствующим и безразличным? Быть может, Леонардо не умел объяснить, что он безотчетно изучает ее прекрасные черты, а бедняжка Адела была слишком юна, чтобы это понять? Какие мысли витали тогда в его мозгу? Трудно сказать. Одно можно утверждать определенно: в созерцательности Леонардо было больше восхищения, чем рассеянности, больше услады, чем холодного раздумья, словно он открыл теперь в выражении лица своей сестры нечто такое, чего он ранее не замечал.
Завтрак длился около часа, и все это время за столом царила полная тишина, нарушаемая лишь звоном серебряных приборов или голосами тех, кто требовал то или иное блюдо у негритенка Тирсо, знакомого уже нашим читателям, и у хорошенькой молодой негритянки. Слуги эти, стоя со скрещенными на груди руками, ожидали приказаний и старались усердно выполнять возложенные на них обязанности. Первый при этом прислуживал главным образом мужчинам, вторая — женщинам. Но как тот, так и другая (на это следует обратить внимание) угадывали, казалось, самые мысли дона Кандидо, ставя перед ним то или иное блюдо, на которое он указывал только глазами, с каковой целью ни Тирсо, ни Долорес, прислуживая прочим, не отрывали взгляда от своего хозяина. Но горе им, если они выжидали особых приказаний или ошибались в блюде, которое желал заменить тонкий ценитель яств. Наказание не заставляло себя ждать: в голову им летело первое, что попадало сеньору под руку.
Изобилие еды соответствовало разнообразию блюд. Кроме говядины и поросятины — жареной, вареной и тушеной, — здесь подавался телячий фарш в тесте из маниоки, жаренный в масле цыпленок с чесноком, яичница, почти тонувшая в томатном соусе, пареный рис, спелые бананы, тоже жаренные длинными сахаристыми ломтиками, кресс-салат и латук. По окончании завтрака показался третий слуга, без куртки, в засаленном переднике, похожий на повара, с фаянсовыми кофейниками в обеих руках, и начал наливать кофе с молоком — сначала в чашку дона Кандидо и затем по очереди донье Росе, Леонардо, сеньоритам и, наконец, дворецкому, хотя тому и не подобало занимать место за столом, во главе которого сидел хозяин, а в конце — старшая его дочь. Дворецкий был всего-навсего белым слугой, и никто лучше других слуг не определял его положения в этом доме.
Семья распивала кофе с горячим молоком, когда мимо столовой прошел на улицу знакомый нам кучер Апонте, без куртки, в жилете; на ногах у него были высокие сапоги для верховой езды с массивными серебряными шпорами. Он вел под уздцы двух лошадей, хвосты которых были тщательно заплетены в косицы и концы их привязаны шерстяной нитью к толстому металлическому кольцу позади седла. Войдя в сагуан, Апонте отпустил обеих лошадей и сразу же раскрыл настежь широкие ворота; он удержал на весу оглобли китрина за посеребренные толстые кольца, ввинченные по краям, и, крикнув: «Назад!», выкатил экипаж на середину улицы, повернул его и поставил вплотную к панели возле дома. Затем кучер взял под уздцы коренную лошадь и, ударив ее левой рукой по животу, почти насильно втиснул в оглобли; после чего он подвесил оглобли за большие металлические кольца на парные железные крюки, которые свешивались с седла и были прикрыты небольшими полами из черной выделанной коровьей кожи. Другая, верховая лошадь была тут же пристегнута к экипажу двумя прочными кожаными постромками, плотно притянутыми своими петлями к ваге.
После кофе дон Кандидо вытащил мешок с сигарами и засунул в него руку по самый локоть, настолько он был глубок. Заметив это, Тирсо слетал на кухню за серебряной жаровней с раскаленным древесным углем. Прежде чем хозяин успел откусить кончик сигары — без этого ее не зажечь, — слуга с выражением полнейшего смирения, сквозь которое проглядывал страх, уже подносил огонь, чтобы сеньор мог закурить из его рук. Затянувшись голубоватым и едким дымом сигары, дон Кандидо тотчас же встал и в сопровождении дворецкого направился в кабинет, по-прежнему в полном молчании, как и час тому назад, когда он вышел к столу.
Достаточно было отцу удалиться, чтобы настроение семьи, не исключая и самой сеньоры Росы, внезапно резко изменилось. По-видимому, у детей полегчало на душе, спал груз, который давил их, ибо у всех, словно по уговору, повеселели лица и развязались языки. Пуще всех возликовал Леонардо: левой рукой он привлек мать к себе, звонко поцеловал ее раз-другой в щеку и, кивнув вслед только что вышедшему отцу, спросил:
— Что с ним? Никак он взъелся на кого-то?
— На тебя, — лаконично ответила мать.