Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
— Но здесь останется папа. Так вот, я говорю, нас пригласили к себе на рождество господа Гамбоа в поместье Ла-Тинаха: отсюда это далеко, очень далеко, около Мариеля. Они купили паровую машину для своего сахарного завода и собираются пустить ее перед праздниками, когда мы приедем. Они нарочно прислали за нами молодых господ Леонардито и Диего Менесеса — ты ведь знаешь их?
— Стало быть, нинья уезжает, — задумчиво произнес надсмотрщик.
— Мы ненадолго, мы скоро приедем обратно, самое позднее — сразу после богоявления. Мне очень тяжело оставлять здесь папу одного. Но даст господь, все обойдется благополучно. Заботьтесь о нем как следует, я на вас полагаюсь.
— Будьте надежны, нинья Исабелита.
— А если, упаси бог, он тут без нас захворает, сейчас же, не мешкая, пошлешь ко мне нарочного в Ла-Тинаху — это недалеко от местечка Кьебраача. Запомни эти два названия: Ла-Тинаха и Кьебраача.
— Будьте надежны, нинья Исабелита.
— Пошлешь либо Рафаэля, либо Селедонио. Дорогу до Гуанахая они знают хорошо, а там уж до Кьебраачи как-нибудь доберутся — язык и до Рима доведет.
— Будьте надежны, нинья Исабелита.
— Хорошо, Педро, верю тебе. Это счастье для нас, что, уезжая, можно спокойно оставить дом и все хозяйство на такого разумного и честного человека, как ты.
Услышан из уст Исабели подобную похвалу, сказанную к тому же от чистого сердца, Педро позабыл про свое обычное присловие; он только тряхнул головой, точно отгоняя от себя какую-то досадную мысль, и стал смотреть в сторону, не смея, однако, отвернуться от своей госпожи, ибо это было бы проявлением непочтительности.
— И вот еще что, Педро, — продолжала Исабель, — вели привести с завода того коня, со звездочкой во лбу. Отправишь на нем Рафаэля или Селедонио в Гуанахай с одной из троек. Выехать надо завтра после вечерней молитвы или самое крайнее — послезавтра на рассвете. Пусть остановятся на постоялом дворе Очандарена, это на площади, и последят, чтобы лошадей хорошенько почистили и накормили. Там они дождутся нас, а когда мы приедем, отправятся домой на лошадях, которые нас туда доставят. Ты все запомнил?
— До словечка, нинья Исабелита, — огорченно отвечал Педро и быстро добавил: — У бедных негров рождество будет нынче невеселое.
— Почему? — спросила Исабель с несколько преувеличенным изумлением. — Я скажу папе, и он разрешит вам устроить пляски под барабан и на рождество и на богоявление.
— Если нинья уедет, какое уж для негров веселье!
— Полно, что за глупости! Танцуйте, веселитесь так, чтобы ваша нинья порадовалась за вас, когда приедет из гостей, — слышишь, Педро? Ну вот, а пока все.
Педро повернулся и медленно, с видимой неохотой пошел прочь. Опершись на балюстраду галереи, Исабель несколько мгновений смотрела ему вслед и наконец окликнула его.
— Педро! — промолвила она. — Вот видишь, ты все время перебивал меня и говорил всякий вздор, а я из-за этого чуть было не упустила сказать тебе очень важную вещь. Есть у меня еще один наказ для тебя, последний. Я думаю, Педро, лучше будет, коли все это время до конца праздников ты не станешь брать с собою бича, отправляясь на работу, — даже если он тебе и понадобится. Да, да, так лучше будет, потому что если ты возьмешь его с собой, рука у тебя сама замахнется, а я не хочу, чтобы в эти дни здесь кого-нибудь наказывали. Смотри же, чтобы в мое отсутствие здесь никто не слышал свиста бича.
— Пропали негры, совсем пропали, — с улыбкою возразил Педро, — и все по милости ниньи Исабелиты.
— Ничего, — твердо произнесла Исабель. — Ты хорошо знаешь, что в апреле отец прогнал управляющего, когда тот стал слишком усердно орудовать бичом. Помнится, в ту пору и тебе порядком доставалось. Я повторяю — пока я в отъезде, никто не должен здесь слышать бича. Я так хочу. Я приказываю, Педро.
Когда Исабель после своего короткого разговора со старшим надсмотрщиком вошла в дом, в столовой уже накрыли к ужину. Было часов около восьми вечера. Стол ломился от яств, соперничавших в своем изобилии с роскошью богатой серебряной сервировки и высоких, массивных канделябров того же металла. Впрочем, хозяева отнюдь не стремились щегольнуть перед приехавшими своим хлебосольством, но, отобедав сами, по сельскому обычаю того времени, еще в три часа дня, они хотели теперь получше накормить своих молодых гостей, полагая, что те, должно быть, сильно проголодались. Поэтому обе девушки, донья Хуана и сеньор Илинчета хотя и сели за стол напротив молодых гаванцев, однако сделали это лишь из уважения к ним, сами же в трапезе участия не принимали, ограничившись чашкою шоколада или кофе с молоком, что не помешало Исабели радушно и со свойственной ей непринужденной сердечностью потчевать гостей.
После ужина, любезно побеседовав с молодыми людьми, дон Томас удалился к себе, посоветовав дочерям не слишком долго задерживать Леонардо и Менесеса, которые, вероятно, устали с дороги и нуждаются в отдыхе.
Господский дом в кафетале Ла-Лус построен был на французский манер, то есть по тому образцу, по какому строились все усадьбы подобного рода на Гваделупе и Мартинике, — и действительно, архитектором и строителем здания был уроженец одного из этих островов. В плане дом представлял собою двойной крест, в средней части которого находился большой и высокий зал, а в крыльях, несколько более приземистых, размещались восемь спален: в каждом крыле по две спальни, разделенные коридорчиком; эти коридорчики выходили в маленькие зальцы, расположенные по обе стороны главного зала, в торцовых концах здания. Между стенами главного зала и спальнями помещались четыре угловые комнаты, сообщавшиеся изнутри с маленькими зальцами, а снаружи выходившие в сад, или, лучше сказать, на галереи, которые тянулись по обеим сторонам большого зала, во всю его длину, и отделялись от сада деревянною балюстрадой и парусиновыми полотнищами, выполнявшими роль жалюзи или маркиз. Кровля основного корпуса сложена была из листьев пальмы кана, отличающихся значительной толщиной, прочностью и неизменно зеленым цветом; более низкие боковые части здания и галереи крыты были плоскою черепицей. Многочисленные окна и двери дома, в дневные часы обыкновенно открытые, давали свободный доступ в помещение потокам света и воздуха, наполнявшим комнаты благоуханием цветов и ароматом спелых фруктов, которыми так богат был этот поистине райский уголок земли.
Нетрудно догадаться, что хозяйки далеко не сразу последовали примеру сеньора Илинчеты, а молодые люди отнюдь не спешили с ними расстаться; напротив, они надеялись, что теперь смогут перемолвиться хотя бы словечком, сумеют хотя бы взглядом намекнуть друг другу на то, чем так переполнены были их сердца Движимые каким-то безотчетным побуждением, они после ужина вышли вновь на галерею перед фасадом дома и стали прогуливаться по ней, разбившись на две группы: Исабель шла впереди с тетушкой Хуаной и Менесесом, а Роса и Леонардо следовали сзади. Дойдя до конца террасы и поворачивая обратно, Леонардо тихонько проговорил, показывая Росе на ее старшую сестру:
— Сестрица-то нынче сердита!
Слова эти случайно оказались первой строкой очень известной в ту пору песенки, и Роса, по характеру живая и шаловливая, не задумываясь ответила вторым стихом песни:
— Зубки у ней разболелись, беда!
— Чем же лечить нам бедняжку? — спросил третьим стихом Леонардо.
— Сладкого ей не давать никогда, — закончила Роса и, не удержавшись, расхохоталась.
— Над чем это вы там смеетесь? — обернулась к ним Исабель, которая все время прислушивалась к тому, что происходит у нее за спиной.
— Не говорите ей, Гамбоа, — шепнула Роса. — Пусть любопытство помучает ее. Она ведь тоже назло нам делает.
Похоже было на то, что Исабель намеревается завладеть одна на целый вечер вниманием и обществом Диего Менесеса; и Роса, подозревая это, хотела, как свидетельствовали о том ее последние слова, досадить чем-нибудь своей старшей сестре. Со своей стороны, Исабель могла питать в отношении младшей сестры такие же точно подозрения, потому что Роса с самого начала завладела вниманием и обществом Леонардо. Так или иначе, все четверо были недовольны друг другом и самими собой — и надо ли удивляться, что прогулка утомила их много раньше, чем этого можно было ожидать. Однако же, вместо того чтобы присесть и отдохнуть, они все вместе и как бы случайно подошли к балюстраде галереи и встали возле нее, причем Леонардо опять-таки как бы случайно, но в полном согласии со своими тайными намерениями очутился подле Исабели, а Диего — подле Росы, донья же Хуана осталась стоять в стороне одна.