Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Пестуя своих племянниц едва ли не с колыбели, донья Хуана любила их поистине материнской любовью и ничего так не желала, как хорошо выдать их замуж; кроме того, она была свахой по самой склонности своей натуры; и потому, когда племянницы оставили ее в одиночестве, не стала обижаться на них, а, напротив, охотно дала им возможность поболтать наедине со своими поклонниками.
Все вокруг дома уже давно погрузилось в глубокий покой. Ветерок, набежавший было при заходе солнца, улегся и не шелестел листвою деревьев; чернота небес казалась непроницаемой, а звезды горели так слабо, что не серебрились даже широкие листья бананов, чьи волокнистые стволы возвышались над плотной, низкой порослью кофейных кустов. Молчание ночи нарушал лишь отдаленный, глухой шум, доносившийся из поселка, где жили рабы, которые в этот час перед отходом ко сну готовили на своих очагах скудный ужин и толковали об услышанной вечером новости — отъезде молодой госпожи. Но вблизи господского дома царила тишина такая полная, что на фоне ее казались почти незаметными звенящий стрекот прятавшихся в траве цикад и едва слышное, быстрое трепетание крыльев ночных бабочек, когда они залетали из сада в большой зал, привлеченные огнем свечи, горевшей на столе в большом стеклянном бокале.
Уединенное место, поздний час, затихшая земли, объятые сном небеса, густой мрак, окутавший просторную галерею и казавшийся еще более густым оттого, что парусиновые маркизы были спущены, а плотная стена деревьев, высившихся напротив дома, ограничивала кругозор, слабый свет в окнах зала, тщетно силившийся разогнать окружающую темноту, — вся дивная красота этой ночи возбуждала в юных сердцах страстное чувство и опьяняла их молодым восторгом. В такие минуты женщины даже самые непривлекательные кажутся нам восхитительными сильфидами, а самые робкие мужчины смелеют и обретают красноречивые слова для выражения своих пылких чувств.
— Исабель, — проговорил Леонардо, — твое поведение по меньшей мере странно.
— А вы попытайтесь найти ему объяснение, — с усмешкой возразила Исабель.
— Почему я должен искать какие-то объяснения? Ведь не я тебя, а ты меня оскорбляешь.
— Вот как? Этого еще не хватало!
— Мои слова возмущают тебя? Но как прикажешь понимать твое молчание и твою холодность после нашей последней встречи в Гаване? Ведь мы с тобой расстались друзьями — во всяком случае, я так думал…
— Такая перемена кажется вам необъяснимой?
— Решительно необъяснимой. И я до сих пор но могу понять, чем она вызвана.
— Освежите минувшие события в вашей памяти.
— Нет, Исабель, ума не приложу, за что ты на меня сердишься.
— Будто бы?
— Слово чести.
— Стало быть, либо я совсем глупа, либо у меня бред был, и я грезила наяву.
— Будем надеяться, что до этого все-таки не дошло, Исабель. Но неужели тебе не приходило в голову, что, возможно, ты неверно истолковала какой-нибудь мой совершенно невинный поступок или то, как со мною держали себя другие?
— Сеньор дон Леонардо, речь идет совсем не о том, как толковать ваша поступки, а о том, что я видела своими глазами.
— Любопытно, что же такое видела своими собственными глазами высокочтимая сеньора донья Исабель?
— Она видела то же самое, что видели и вы, или, лучше сказать, то, что произошло, когда вы стояли на подножке нашего экипажа.
— И этого пустяка оказалось достаточно, чтобы ты меня разлюбила и ни разу обо мне не вспомнила?
— Да, вполне достаточно, тем более что подобный пустяк способен унизить и оскорбить всякую девушку — даже такую, которая совершенно ослеплена своею любовью.
— Теперь я вижу Исабель, что ты просто-напросто ошиблась и, следовательно, обидела меня ненамеренно.
— Объяснитесь же, — произнесла с нескрываемым нетерпением Исабель.
— Право, все это происшествие можно рассказать в двух словах, — начал Леонардо, краснея до корней волос, так как собирался говорить заведомую неправду. — Случилось так, что в последнюю минуту нашего прощания, когда я уже хотел соскочить с подножки и машинально поставил одну ногу на тротуар, мимо проходили две мулатки. Одна из них споткнулась о носок моего сапога и, вообразив, будто я нарочно подставил ей ножку, со злости грубо меня толкнула. Ты ведь знаешь, какими дерзкими становятся эти девицы, когда им кажется, что их хотят обидеть.
— Да, — задумчиво произнесла Исабель и, помолчав, добавила: — Но я — чем я ее обидела? Почему она крикнула мне это бесстыдное слово? Оно до сих пор звенит у меня в ушах!
— Ты обидела ее своим восклицанием, а может быть, еще и тем, что назвала Аделой, тогда как ее, верно, зовут Николаса или Росарио. Вот она и разозлилась.
— Я назвала ее Аделой, вернее — это имя вырвалось у меня, потому что мне почудилось, будто она — ваша сестра. Да и неудивительно, она — живой портрет Аделы. К тому же я не могла, не смела думать, что какая-нибудь девушка, кроме Аделы, может себе позволить с вами подобные шутки.
— Нечего сказать, шутки! С ее стороны это вовсе не было шуткой.
— Но тогда она — наша знакомая, и ударила она вас, очевидно… из ревности.
— Не стану скрывать, я знаю эту девушку в лицо, она привлекла мое внимание удивительным сходством с Аделой, но мы не в таких отношениях, чтобы она смела ревновать меня к кому бы то ни было.
— Быть может, она тайно в нас влюблена?
— Что ж, весьма возможно, но я никогда в жизни не сказал ей даже самого пустячного комплимента.
— Мне не хотелось бы обидеть вас, Леонардо, однако обстоятельства все же говорят против вас.
— Неправда, неправда, Исабель. Я ни в чем не виноват. Если бы я стал теперь тебя обманывать, если бы не сказал тебе всей правды, если бы я говорил о любви, которой на самом дело не испытываю, если бы я действительно оскорблял тебя подобным образом, я был бы самым низким человеком…
— Ну хорошо, перевернем страницу, — прервала его Исабель, наконец убежденная этими пылкими речами.
— Итак, все забыто? — спросил ее Леонардо тоном влюбленного.
— Все забыто, — с нежной улыбкой отвечала ему девушка. — Я была бы несчастнейшим на свете созданием, если бы мне пришлось усомниться в благородстве человека, которого я почитаю другом и, сверх того, истинным кабальеро.
— Вот и отлично, — поддержал ее Леонардо, сразу оживляясь. — Но не кажется ли тебе, что нам следовало бы чем-то скрепить наше примирение?
При этих словах рука молодого человека неприметно заскользила по перилам балюстрады, с явным намерением прикоснуться к опиравшейся на них руке Исабели. Но береженого бог бережет: Исабель, приняв строгий вид, отошла от балюстрады, приблизилась к тетушке и, обращаясь к ней, громко сказала, что час поздний и пора пожелать друг другу покойной ночи. В самом деле, часы Леонардо показывали одиннадцать. Никто и не заметил, как пролетело время.