Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Однако Диего Менесес не потерял его напрасно; зная, что счастливого случая упускать не следует, он воспользовался первой же возможностью и по всей форме объяснился Росе в любви, избрав предлогом для начала разговора гвоздику, подаренную девушкой Леонардо при встрече в саду. Чистая голубка садов Алькисара! Она, кому внове были страстные признании, кому еще никогда не говорили всерьез: «Я люблю тебя. Роса», — она, которую этот юноша влек к себе с той неодолимой силой, с какой магнит притягивает легкую иголочку или взгляд змея — несчастную птичку, она не нашла в себе твердости противостоять влечению, сбросить с себя сладостные чары, не сумела ни словом, ни жестом, ни хитрой уловкой разубедить своего искусителя в победе, одержанной им еще во время первого посещения кафеталя Ла-Лус, не смогла скрыть от него, что с той поры и сама его полюбила.
Глава 2
Кафеталь благоухает,
Вешним хмелем напоенный;
Бриз полуденный влюблено
Лепестки цветов ласкает
Приобщась накануне к сонму юных невест Купидона, Роса Илинчета наутро долее обыкновенного замешкалась в своей туалетной комнате, стараясь из чувства стыдливой робости оттянуть сколь возможно минуту, когда ей придется при свете дня встретиться со своим сообщником. Что же касается Исабели, которую ждали неотложные дела, то было еще совсем рано, когда она, накинув поверх платья шелковую, расшитую гладью шаль, с зонтиком в правой руке и с корзинкой, висевшей на левой, появилась в дверях южной галереи дома.
68
Перевод А. Энгельке.
Как раз в это время над от восточным крылом показалось солнце и осветило часть сада; но длинные тени деревьев и господского дома еще закрывали почти всю обширную площадку хозяйственного двора усадьбы. На рассвете выпала обильная роса, она щедро напитала траву, прибила на дорожках потемневшую от влаги розовую пыль, усыпала мелким бисером листву деревьев и лепестки цветов, и когда скользящий луч всемогущего солнца задевал эти бисеринки, они, точно граненые алмазы, вспыхивали всеми цветами радуги.
Исабель окинула внимательным взглядом простиравшийся перед нею сад, как будто что-то искала в нем, и, заметив впереди по правую руку от себя только что распустившуюся под теплыми солнечными лучами дамасскую розу, быстро сошла вниз. Ловкими пальцами, не уколовшись и не замочив себя росой, она срезала цветок и стала прикалывать его к своим великолепным косам; при этом она машинально повернула голову к дому, и ей почудилось, будто кто-то из гостей наблюдает за нею из угловой комнаты в конце галереи, где и в самом дело поместили молодых гаванцев. Исабель не ошиблась: то был Диего Менесес, который после беспокойно проведенной ночи поднялся с постели при первых проблесках дня и, стоя у распахнутого окна, с наслаждением вдыхал свежий утренний воздух; отсюда он и увидел появившуюся среди своих пышных цветников Исабель.
Хотя ничего предосудительного и не было в том, чтобы приколоть розу к прическе и при этом случайно оглянуться назад, Исабель сильно смутилась, заметив, что за ней наблюдают; ведь ее поведение могли истолковать иначе, а ей ничто так не претило, как легкомысленное кокетство и глупое заигрывание, и потому в растерянности она чуть было не повернула обратно к дому. Однако мысль об ожидавших ее делах придала ей решимости, и она твердым шагом двинулась дальше.
С южной стороны квадратный усадебный двор со всеми его хозяйственными постройками и службами был отделен от плантаций каменной стеной. Посреди двора, между четырех попарно расположенных сушилен, где одновременно можно было поместить для просушки половину всего урожая кофе, возвышалось здание лущильни, где кофе проходил дальнейшую обработку. Немного поодаль, замыкая слева огромное пространство двора, темнел массивный колодец, откуда воду подымали с помощью блочного приспособления, подвешенного на двух столбах с перекладиной. По другую сторону от колодца разместились голубятня, птичник и свинарник. Правее в глубине двора стояла «колокольня», или, вернее, деревянный столб с короткой поперечиной, на которой под прикрытием двускатной кровли висел колокол. Далее шли амбары, склады, конюшня, стойла для коров и другие службы. Часть двора занимали расположенные в правильном порядке хижины черных рабов.
Не было здесь также недостатка и в растительности, потому что множество деревьев, пожалуй самых могучих, самых зеленых во всей усадьбе, украшало этот громадный, превосходно устроенный двор, давая ему тень и прохладу. Здесь росло несколько агвиатов, красных маммей, манговых деревьев и каймитов. Особенно высоки и хороши были агвиаты, напоминающие расположением ветвей хвойные деревья континента; они казались гигантскими лестницами, упирающимися в небосвод. Именно на этих огромных, густолиственных деревьях любят располагаться для ночлега цесарки (по терминологии Кювье — Numidas meleagris) — экзотические птицы, известные своей крайней пугливостью. В кафетале Ла-Лус этих пернатых было с добрую сотню. Они просыпались до восхода солнца и производили немалый шум своим характерным клохтаньем или кукареканьем, начинающимся обычно с того, что одна из птиц принимается выкрикивать нечто похожее на слово «паскуаль»; таким же «паскуаль» отвечает ей сперва одна, потом другая, третья, пока наконец вся стая не проснется и не спустится вниз со своего высокого, устроенного самой природой насеста. Голуби и простые куры в этот ранний час еще не подают признаков жизни, первые — потому, что не любят просыпаться рано, вторые — потому, что еще дремлют взаперти в своих темных курятниках.
Впрочем, на усадебном дворе царило уже довольно большое оживление: повсюду можно было увидеть рабов обоего пола, занятых каждый своим делом. Кто, вооружившись граблями и мотыгами, сгребал валявшиеся на земле сухие листья и мусор либо расчищал дорожки от выросшей на них травы; кто поднимал охапками собранный в кучи мусор и наполнял им большие корзины, которые другие рабы ставили себе на голову и уносили прочь; кто черпал из глубокого колодца воду и сливал ее в стоявшее рядом вместительное каменное корыто, откуда затем в самодельных ведрах из выдолбленных обрубков пальмового ствола ее разносили по всем службам усадьбы и там выливали в большие бочки. Неподалеку от колодца конюх Леокадио поил и купал лошадей, выводя их по двое и по трое из конюшни. Из здания лущильни доносился звонкий детский голос — это мальчик-негр, сидя на выступающем конце оси лущильного колеса, погонял ходившую по кругу лошадь; колесо, вращаясь в вертикальной плоскости, обдирало кожуру с насыпанного под ним внизу кофе. Четверо негров раскидывали собранный кофе на сушильных токах, другие рабы отвозили вылущенные, «обрушенные» кофейные бобы к веялке, лопасти которой оглашали окрестности раскатистым грохотом, отдававшимся гулким эхом повсюду, где звуковая волна наталкивалась на какую-нибудь упругую преграду. Очищенные от шелухи и пыли кофейные зерна свозили в амбары, и тут рабы-сортировщики перебирали их и раскладывали по сортам.
Негры, попадавшиеся навстречу Исабели или проходившие поблизости, желали ей доброго утра и, преклонив одно колено в знак уважения и покорности, просили благословить их. Надсмотрщик Педро, сегодня уже без бича, зловещего символа своей власти, появлялся то здесь, то там среди работающих и, желая поощрять их не только словом, но и делом, становился, если это было нужно, с ними рядом и помогал им в работе. Приход Исабели на сушильные тока послужил для негритенка из лущильни сигналом к тому, чтобы затянуть своим серебристо-чистым, звонким голоском безыскусственную, наивную песню, сложенную, быть может, прошедшей ночью и начинавшуюся словами: «Нинья уезжает». За этим подобием стиха следовал второй и последний стих: «Нас, сирот, оставляет», который все негры затем подхватывали хором, как припев. И хотя юный запевала родился в самом кафетале, то есть был креолом, он вставлял между зачином и припевом несколько фраз на чистейшем конголезском языке, и хор отвечал на них своим неизменным рефреном: «Нас, сирот, оставляет».
Бесполезно было бы требовать гармонии или хотя бы мелодии от песни, которая, собственно, не была песней ни в нашем понимании, ни в понимании менее цивилизованных народов, и все же, несмотря на то, что утонченному слуху она показалась бы слишком бедной и однообразной, весь ее тон и слова дышали глубоким меланхолическим чувством, не оставившим Исабель равнодушной, хотя она и виду не подала, что слушает и понимает, о чем поют ее негры. Она направлялась к высоким агвиатам, туда, где возились и бегали спустившиеся на землю цесарки. При ее приближении несколько самых пугливых птиц поднялись было в воздух с тем резким и громким гнусавым криком, который служит для всей стаи сигналом опасности, но Исабель, зная прожорливость этих тварей, быстро нашла способ вернуть их назад и успокоить: достав из своей корзинки пригоршню кукурузных зерен, она кинула их птицам недалеко от себя, в условленное место. И тотчас же вся стая, отбросив осторожность и позабыв об опасности, налетела на скудную поживу и принялась жадно склевывать ее вместе с валявшимися на земле камешками. Воспользовавшись этим, одна из негритянок по знаку своей молодой госпожи подкралась почти ползком к стае и схватила двух птиц, причем так проворно, что остальные ничего не заметили. Мясо цесарок очень нежно, по вкусу оно напоминает мясо куропаток, и Исабели хотелось приготовить для своих гостей к завтраку изысканное жаркое.
Когда птицы были пойманы, Исабель стала разбрасывать корм пригоршнями, и к ней со всех сторон начали слетаться голуби. Ручные и доверчивые, не в пример диким цесаркам, которых они боятся, голуби сперва кружили около девушки, то взлетая, то опускаясь на землю, потом, осмелев, стали садиться к ней на плечи, на голову, на край корзинки и под конец уже клевали кукурузу у нее из рук, а некоторые даже пытались клюнуть ее в губы. И хотя такие сцены повторялись изо дня в день, изъявления нежности со стороны этих невинных созданий всякий раз приводили Исабель в умиление, и она никогда, если не считать нескольких редчайших случаев, не позволяла убивать голубей. Картины, подобные описанной, когда столь явственно обнаруживалась сила воздействия Исабели на все, с чем она соприкасалась, внушали ее рабам непоколебимое убеждение, что господь бог наделил их нинью своего рода чарами или какой-то таинственной властью над предметами и живыми существами и что власти этой нельзя было не поддаться и было бесполезно прекословить.