Сестра Ноя
Шрифт:
— Нет, ну это уже слишком!.. – возмутился Юра. – Чтобы еще одна женщина… И чтобы к Борису на плаху!..
— А я как Арсений Станиславович, – испуганно пропищала Надя, опустив голову.
— А он не против, – сказал я, радуясь перемене в обстановке. – Проходи в ту комнату, – показал я на дверь маминой спальни, – устраивайся. А мы с Юрой часа на два отойдем. Так что обживайся, Надюш.
— Ты с ума сошел! – прошипел Юра, когда мы вышли из дома. – Зачем тебе эта Надя, пыльным мешком прибитая?
— Э–э-э, спокойствие, только спокойствие, – сказал я, тщательно скрывая собственное волнение. – Во–первых, это Маша так решила, а я ей доверяю. Во–вторых,
— Смотри, конечно, – протянул задумчиво Юра. – Но я бы сначала присмотрелся к ней. Эти женщины… никогда не знаешь, чего от них ожидать. Они сами себе не хозяйки.
— Ладно, разберусь, – отрезал я. – Ты про бабушку расскажи, что сам знаешь.
— Ну да, конечно, про бабушку, – пробубнил тот, почесывая сократовский лоб. – Значит так. У нашего с тобой отца был собственный персональный отец, то есть наш дедушка. Отец всю жизнь скрывал свое происхождение, потому что дед был царским гвардейцем, а потом репрессированным кулаком. А еще наш отец с самого детства молчал о том, что он приблудный сын. Дедушка его хоть и принял и записал в метрику сыном, но к нему никогда не относился, как к другим своим детям.
— Это всё я знаю. Отец перед смертью покаялся и рассказал. А кто же эта бабушка?
— А она приходится родной сестрой нашему деду. Отец ее тоже сторонился, потому что она знала всю подноготную семьи. Как-то давно – ты был еще маленьким – отец привел меня в гости к Борису. Он тогда выбил для Бориса, его мамы и бабушки отдельную квартиру, а то ведь жили в коммуналке. Помнится, бабушка Матрена посадила меня смотреть фотографии. А я нашел фото усатого великана в гвардейской форме, и спросил бабушку: кто это? Она сказала: это твой дед. Я спросил, а что за форма на нем такая? Она сказала: это форма царского гвардейца. Отец был уже «тёпленьким», но тут налетел как коршун, выхватил у меня альбом и забросил на шкаф, а бабушке строго–настрого запретил что-либо рассказывать о дедушке. Он отвел её в сторону и жутким шепотом сказал, что за такую родословную его могут лишить всего – работы, квартир, партбилета, свободы… И пойдем вместе по России с котомкой ходить и милостыню просить, – сказал напоследок. Больше я у Бориса никогда дома не был и бабушку не видел. Она стала для нас как бы вне закона. Вот такие скелеты в нашем домашнем шкафу, Арсюш.
— А ты представляешь, Юра, каково мне-то было узнать, что девушка, которую я с детства любил, – моя родственница, двоюродная сестра! А бабушка Дуся, которую я видел чуть ли не каждый день, – моя родная бабушка! Ты понимаешь, мы ведь с Машей как по лезвию бритвы ходили, благодаря этим красным конспираторам. Мы ведь были молодыми юношей и девушкой. Знаешь, могло бы и до греха дойти. О, ужас!..
— А что, разве не дошло? – ехидно поинтересовался Юра.
— Да ты что! – Меня аж передернуло. – Нет, слава Богу! Нас Господь как-то оградил от этого. А то бы… Срам и позор на всю жизнь. Я ведь до сих пор Машу люблю, как никого и никогда. …Теперь, конечно, как сестру и только.
— Ага, ты это внуку будущему расскажи, – улыбнулся Юра. – Посмотрел бы ты на вас с Маней со стороны. Ну, вылитые Ромео и Джульетта. Как только Витька вас не репрессирует!
— Ох, и остолоп же ты! – рявкнул я в сердцах. – Прости…
— Ладно, пришли. Давай, соберись. Надо соблюсти уважение и такт.
— Ты это мне или себе говоришь?
— Обоим!
Звонили
— Простите, бывший сосед снизу, – Борис показал пальцем в пол, – очень умилительно ностальгирует и зовет в гости. В Лос–Анджелес. Арсений, поедем?
— Ты что, правда поедешь? – спросил Юра.
— Почему нет? Можно.
— А бюджет выдержит?
— Да у меня никогда особых трудностей на финансовом фронте не было.
— Всё мошенничаешь, картежник?
— У нас в семье у каждого свои пристрастия: у Юры – барак, у Арсения – Маша, у меня, скажем так, налогообложение нетрудовых доходов. Или если хотите, экспроприация экспроприаторов, как говаривали наши отцы–коммунисты. Ладно, давайте к столу. Бабушка велела накрыть в столовой.
В просторной кухне–столовой на самом деле красовался праздничный стол. Тут имелись парящая горячим супница и казанок для плова, в салатниках – солёные грибы, огурчики, капусточка; на тарелках – колбаска, сало, сыр; на широком блюде переливалась лимонно–оливковой росой свежая зелень; в хрустальных графинах – водка, коньяк и вина. Пока мы рассматривали гастрономическое великолепие, Борис под руку по коридору вёл древнюю старушку в платочке на голове, одетую в черное платье в горошек, длиной до пола, в толстенных очках на крючковатом носу в желтых старческих прожилках. Бабушка с нами поздоровалась, рассматривая каждого в упор, подрагивая щекой, и жестом пригласила сесть. Сама шепотом стоя прочла «Отче наш», перекрестила еду и, опираясь на руку внука, села на резной старинный стул, явно из антикварного салона.
Передо мной на стене висела черно–белая фотография в рамочке, там стояла вполне молодая бабушка Матрена, невероятной красоты и благородства, а рядом сидела на стуле милая женщина в белом платье с четырехлетним Борей в матроске. Все очень красивые и веселые. Перевел взгляд на нынешних родичей: бабушка совсем ветхая, но в ее чертах до сих пор просвечивает благородство. Ну а Борис, хоть и хорохорится, хоть напевает «не расстанусь с комсомолом, вечно буду молодым» – а все-таки постарел, поистаскался… А Бориной мамы, увы, давно нет в живых: рак – рок нашего рода.
Бабушка прокашлялась и сказала хрипловатым голосом:
— Вот так, мои любимые. Мне уж почти сто лет. Нажилась досыти! А намедни был мне знак. Мамин голос мне сказал: готовься, Мотя, на днях тебя к нам заберут. Так что вот, простите меня, люди добрые! …Если чем обидела… – Бабушка пошарила рукой, наткнулась на плечо Бориса и сказала: – Неси гостинцы, Боря.
Борис выбежал в бабушкину комнату и с таинственным видом принес в столовую поднос, накрытый салфеткой. Бабушка потрогала рукой белую ткань и кивнула: давай.