Северная река

Хэмил Пит

– Он сказал, что если вы не возьмёте, он вас убьёт.

Он снова улыбнулся, а затем вышел через холл. Делани услышал, как за ним захлопнулась калитка. С верхнего этажа доносился журчащий голос Розы, разговаривающей с малышом. Он закрыл дверь офиса и положил конверт на зелёный бювар своего письменного стола. Некоторое время он сидел и смотрел на конверт. Затем взял канцелярский нож, чтобы его вскрыть.

Записки внутри не было. Он высыпал содержимое конверта на бювар. Там было пятьдесят стодолларовых купюр. Пять тысяч долларов наличными.

– Будь ты проклят, Эдди, – прошептал Делани.

Глава 4

Сидя за своим столом, Делани долго держал трубку телефона, пока в больнице святого Винсента одна из монахинь разыскивала Циммермана. Новости о Ларри Дорси были хорошими: перелома нет, мозг не повреждён. Возможно, через неделю он сможет играть на саксофоне.

Теперь надо было узнать, как дела у Эдди Корсо. Мёрзлый дождь хлестал по стёклам с задней стороны дома. Он либо смоет лежалый снег, либо покроет его льдом. Он хотел, чтобы проклятый снег сошёл. Он хотел прогуляться по округе с малышом, объяснить ему географию, показать ему Норт-Ривер. Он хотел рассказать ему о том, как хорошо в Нью-Йорке весной, как на голых деревьях прорастают листья, и о том, как «Гиганты» снова примутся играть на аренах Поло-Граундс. Они отправятся туда вместе. В День святого Патрика мальчику исполнится три года, хороший возраст, чтобы стать болельщиком самого прекрасного из видов спорта. Он объяснит Карлито, что такое хот-дог и почему он совсем не похож на собаку. Они вместе съедят по хот-догу, сидя на солнце.

– Алло?

– Цим, это Делани. Как наш пациент?

– Он крепкий старый мерзавец, – сказал Циммерман. – Он хочет завтра выписаться.

– Что думаешь?

– Как минимум, ещё два дня. Его хорошо пролечили, болей практически нет, следов инфекции тоже, но…

– Хочешь, чтобы я глянул?

– Я не против, но он… Ну, не знаю, если бы мне с таким ранением привезли больного, я бы его продержал в постели месяц.

– Ему ранения не впервой.

– Я помню. Ты говорил мне, и я видел шрамы. Я не понимаю, почему ты не пошёл в хирурги.

– Когда-нибудь расскажу тебе об этом. Он говорил о чём-нибудь ещё?

– Ну…

– Ты о чём? Что значит это «ну»?

Пауза. На том конце телефона прикрыли рукой трубку, голос стал тише.

– Он дал мне денег, – сказал Циммерман. – И сёстрам-монахиням тоже.

– И что ты сделал, Джейк?

– Я сказал ему, чтоб он забыл и думать об этом. В ответ он пригрозил меня убить, если не возьму.

Делани фыркнул. «Монахинь тоже?»

– Это их не испугало бы. Они же в этом, как это у неевреев называется… в благодати?

– Ну да, когда такие умирают, отправляются сразу в рай. Если увидишь, что монахиня ведёт машину, бегом беги от неё.

– В любом случае, я не знаю, что они сделали с деньгами. И знать не хочу.

– Я тоже.

– Зайди к нему и попробуй отговорить. Он сказал, что собирается поехать на машине во Флориду.

– Я завтра позвоню. Спасибо, Цим. За всё.

– Тебе спасибо.

Делани положил трубку и несколько минут сидел, уставившись на довоенную коричневую фотографию в рамке – его отец с Джоном МакГроу. В те времена отец был Большим Джимом, а Делани – Маленьким, несмотря на то что он был на пару дюймов выше Большого. В те времена многие получали деньги в конвертах, а уж Большой Джим и подавно. Он засунул купюры обратно в конверт и открыл большой стенной сейф, где держал свой паспорт, документы на дом, свидетельство о браке, а также морфий и другие опасные вещи. Конверт он положил на самый верх, а затем свернул диск, чтобы запереть сейф. Он выключил свет, закрыл двери и тихо поднялся по лестнице. Единственный звук, который доносился сверху, – лёгкое похрапывание Розы. Он пошёл в свою спальню.

В темноте, обернувшись в хлопчатую ночную рубаху и натянув на себя одеяла, Делани слушал шум проливного дождя и не мог уснуть. Он жалел, что у него не было человека, с которым можно было бы поговорить. Кого-то, кто выслушал бы его соображения по поводу денег. Он жалел, что некому было объяснить, как он рвётся на части, пытаясь найти равновесие между внезапным появлением малыша в его жизни и древним ощущением испорченности, которое он испытывал по поводу тех пяти тысяч долларов. Большой Джим не задумался бы об этом ни на минуту. Он был Большим Джимом Делани, лидером-политиканом местного разлива, и он знал, как устроен мир. Он никогда не читал Никколо Маккиавелли, его университетом был Таммани-Холл. Он всегда говорил, что его любимый цвет – зелёный, но отнюдь не потому, что он ирландец. Мать Делани всегда ставила ребёнка и его будущее выше соображений законности, холодным сердцем понимая, что закон далеко не всегда соответствует требованиям морали. Её научили этому и Нью-Йорк, и Ирландия. «Ты малахольный, – послышался ему её голос. – Ты задарма помог тысячам людей и не взял с них ни гривенника, и вот тебе подарок, чтобы дать мальчику возможность нормально жить. Возьми. Это твои деньги. Бог послал тебе их». На деньги Эдди Корсо он мог оборудовать дом паровым отоплением, провести тепло на полюс холода – на верхний этаж, без всякой керосиновой вони. Он мог заплатить за одежду мальчика, за тёплую зимнюю одежду и за лёгкие летние вещи. Он мог бы купить небольшой подержанный автомобиль

и обслуживать больше вызовов и, наверное, помочь большему количеству людей. Велосипед тогда стал бы ненужным, разве что для физической нагрузки. Он смог бы доставлять жертв бесчисленных нью-йоркских происшествий к самым дверям больницы. Потом он смутно вспомнил фразу из школьной программы по основам религии, что-то насчёт «растяжимой совести, и как она связана с худшими проявлениями греха тщеславия. Это обо мне, подумал Делани, лёжа в своей монашеской постели. Человек с растяжимой совестью… Он пожалел о том, что не молится: вся его вера и убеждения навеки закончились в Аргоннах. После того как он познал реальный ужас, никто в здравом уме не смог бы заставить его вновь поверить в милостивого Господа.

Прошлым летом в баре Финнеганс ему довелось видеть и слышать Иззи-Атеиста, поносившего всех больших богов. Иззи, полуеврей-полуитальянец, был полон сарказма, а зубы его были жёлтыми в окаймлении библейской бороды.

– Что это за бог, если он требует от человека убить своего сына? Как Авраам и Исаак? Я вам скажу, что это за бог! Эгоистичный, жестокий, сукин сын, а не бог! – Кто-то прокричал ему, чтоб заткнулся. Иззи бесстрашно продолжил: – Бог приходит ко мне и говорит, чтобы я убил своего сына? Чтобы доказать, что я люблю Бога? Знаете, что я ему скажу? Я скажу ему: иди на хуй, ты, мудила придурочный!

Делани нежно улыбнулся в темноте. Иззи-Атеист тоже побывал в окопах, в грязи, дерьме и страхе и иногда причитал в офисе Делани в ожидании своей порции хинина. Он не был единственным человеком в здоровом теле, которому продырявило мозг то, что он увидел. Никто из побывавших во Франции не сказал ему ни слова поперёк. Те, кто пытался остановить неистовые речи Иззи, были людьми, оставшимися дома. А ветераны знали, что Бог – всего лишь одна из форм вселенской брехни.

Но даже если Бога не было или он был просто глух ко всем просьбам о помощи, Делани всё же хотел бы, чтобы он поговорил с его дочерью Грейс. И заставил её вернуться. Вернись и возьми своего сына, Грейс. Не передавай мне чашу сию. Приди и забери его, и я отдам тебе пять тысяч долларов, что дал мне Эдди Корсо. Дал не как взятку, а чтобы я дал тебе возможность начать новую жизнь в Нью-Йорке с твоим сыном. С мужем, сукин он сын, или без него. Ты сможешь собрать осколки своей жизни, ты сможешь натянуть холст, смешать краски и созидать. Ты сможешь вновь стать той, которой начала становиться, когда тебе было шестнадцать и семнадцать и весь мир был у твоих ног. Будь ты проклята, Грейс. А потом он снова боролся с подступившей горечью, пытаясь загнать её в клетку, а затем придавить. Он обратился сам к себе вслух: «Остановись, прекрати нести эту самодовольную чушь». И вспомнил Грейс, какой она была в три года – в возрасте малыша. И снова обратился к себе. «Ты ведь применял к ней свои мерки. Ты нарушил баланс. Ты пошёл на эту проклятую войну, хотя не должен был этого делать. Ты мог бы избежать призыва и в 1917-м, честно заявив о том, что у тебя двое иждивенцев. Но ты не сопротивлялся, когда тебя призвали. Ты пошёл на войну, и тебя не было дома больше двух лет. Когда ты вернулся, ты оказался настолько бесчувственным и озабоченным, как бы наверстать упущенное время и деньги, что у тебя не осталось времени на эту маленькую девочку. Ты был с ней и не с ней. Она научилась жить без тебя. Ты был ей нужен потому что… потому что её маму унесло в холодное оцепенелое одиночество, сменившее былую ярость. Или потому что всем маленьким девочкам нужен отец. Или потому… Но ты же не знаешь точно, почему именно? Тебя же там не было. Ты был нужен Грейс, и ты ушёл на войну. Ты поклялся не приносить вреда, но не остановился, продолжил – и принёс его». – Остановись.

В его памяти всплыл малыш – его яркие умные карие глаза и то, как удивился он миру, покрытому снегом. Он может пробыть здесь три недели, а может и двадцать лет. Ему не дано узнать, сколько именно. Грейс отсутствовала, странствуя по опасному миру. По океанам, где водятся драконы. А мальчик был здесь. И мальчик был жив. Он был конкретным, а не абстрактным. Он спал наверху, пока на город лился очищающий дождь. Я могу сделать для него то, чего не сделал для Грейс. Я могу взять его за руку. Я могу любить его…

Вскоре Делани заснул. Ему снился сон, почти такой же знакомый, как старый сон о снеге. Он находился в длинном сером бетонном коридоре, пытаясь найти из него выход. Вокруг него лежали умирающие, контуженные, раненые – корчились, стонали, переполненные болью. У солдат на головах были жестяные кастрюли, а из глазниц текла кровь. Парни из трущоб – из Бруклина и Бронкса, из «Адской Кухни» – подпирали собой стену, взрываясь фонтанами жёлтой слизи. Старухи натягивали платья на сморщенные телеса. Здесь были женщины, избитые и изрезанные, сходящие с ума от болезней. Пол был скользким от крови, дерьма и мочи. Кто-то кричал, прося морфия. Многие тянули к нему руки, моля о том, чтобы до них дотронулись, вылечили их, но он избегал их.