Сезон дождей
Шрифт:
– Какого пистоля? – Евсей Наумович тоже понизил голос.
– Забыли? А я думал, вы серьезно.
– Не понял, – Евсей Наумович остановился и окинул взглядом своего настырного спутника.
– Че не поняли? Вы же просили разнюхать: не продает ли кто пистолет. Забыли? На случай, если тяжко приболеете. Чтобы себя порешить, не мучаться.
– А-а, – пожал плечами Евсей Наумович. – И вы решили, что я серьезно.
– А то. Наскочил я на одного вояку. Тот из Чечни вернулся. Словом, продает пистолет. И шесть патронов к нему. Недорого. За три тысячи. Ну и мне за труды рубликов пятьсот отстегнете.
Афанасий
– Не знаю, право, – растерялся Евсей Наумович. – Как-то и разрешения нет, а это дело подсудное, – и обронил невольно. – Хватит с меня отношений с правосудием.
– Какое разрешение? Спрячьте в укромном месте. Кому какое собачье дело! Сколько людей имеет оружие! Тьма! Неспроста власти просят народ сдать оружие, дескать никого не накажут. И деньги сулят.
– Не думаю, не думаю. У моих знакомых оружия нет.
– Много вы знаете. Один Апраксин двор может самостоятельно держать оборону. В Апрашке, если шурануть, атомную бомбу можно найти.
– Да ладно вам, – криво усмехнулся Евсей Наумович и, перейдя набережную, пошел вдоль Мойки.
Афанасий двинулся следом, то и дело соскакивая на снежную хлябь мостовой и, поправив вислоухую шапку, вновь пристраиваясь в кильватер Евсею Наумовичу.
Лед на Мойке – серый, в ноздреватых пятнах проталин, был загажен пустыми пивными бутылками, порожними банками кока-колы, банановой кожурой, мятыми пачками из-под сигарет и прочим хламом. Рваные цветные пакеты, шурша, взлетали вверх и, коснувшись гранитных стен русла реки, обессилено сползали вниз.
– Они думают, что чего-то добьются, – Афанасий, желая как-то смягчить неожиданную суровость Евсея Наумовича, повел рукой за спину, в сторону протестующей толпы.
– Может, и добьются, – буркнул Евсей Наумович, не зная, как отвязаться от назойливого спутника.
– Да никогда! – азартно воскликнул Афанасий. – Все уже куплено-перекуплено. Все их дома, вместе с мастерскими.
– Так уж все и куплено, – Евсей Наумович едва сдерживал раздражение.
– Вы и понятия не имеете, что творят у нас богачи. Я историю услышал, где брал справку о работе в больнице.
Афанасий забежал вперед и преградил путь. Евсей Наумович остановился, вдыхая запах плесени своего спасителя.
– У какого-то богатея жена рожала. И чуть концы не отдала, в коме оказалась, без сознания. Ребенка вытащили, а он мертвый. Так что провернул тот богатей? Купил у какой-то тетки родившегося мальца, а той, взамен, сунул своего дохляка. Жена очухалась после комы, глядит, а рядом здоровый младенец пищит.
– Ну и что? – равнодушно спросил Евсей Наумович, пытаясь обойти Афанасия.
– А то, что деньги все делают.
– Человек любил свою жену. Пошел на все. Тем более была материальная возможность.
– Это я понимаю, – кивнул Афанасий. – Только нехорошо все это, не по-христиански. Все деньги ворочают. Походите по Невскому. Кроме Елисеевского – ни одного продуктового магазина. Кругом меха, бриллианты и аптеки, в которых цены за каждое лекарство – удавиться легче, чем купить. Все куплено-перекуплено.
Евсей Наумович остановился. Лишь сейчас он заметил, что у Афанасия глаза разного цвета.
– И откуда ты это узнал? О той истории в роддоме?
– Пока я справку дожидался, секретарша главврача кому-то по-телефону рассказывала, хвастала – какие дела за деньги проворачивают. А вы думаете, что художники свое откричат! Да никогда. Все куплено-перекуплено.
Снегопад возник из ничего. Небо сияло чистой прозрачной голубизной, и вдруг снежок – вялый, легкий, необязательный. Но пока Евсей Наумович шел от Малой Морской до Михайловской улицы, он падать перестал. Так же неожиданно, как и начал. В прозрачном, точно протертом воздухе высокая фигура приятеля виделась особенно четко. Эрик Михайлович стоял у входа в подземный переход метро и читал какую-то книгу.
Евсей Наумович ускорил шаг. Мысли, что разъедали душу – затмевая даже визит к следователю, – мысли эти с новой силой охватили Евсея Наумовича. Они не оставляли его с момента откровения Лизы. Знала бы эта девочка, как огорчила Евсея Наумовича своей простодушной доброжелательностью. И сейчас, направляясь на встречу с давним и, в сущности, единственным своим другом, Евсей Наумович испытывал страх от предстоящего объяснения и вместе с тем восторг – пугающий мстительный восторг. Упоение в предвосхищении неловкого положения, в котором окажется человек, который так дорог тебе. Какой-то дьявольский промысел – доставлять огорчение тому, кому многим обязан. Что это? Плата за собственную беспомощность, демонстрация независимости и гордыни? Вероятно, так устроена человеческая натура. Наверняка Евсей Наумович будет жалеть о своей минутной слабости, еще как жалеть, но он не мог отказать себе в этой сладкой муке. Он напоминал слепца, который, решительно отказавшись от поводыря, рискуя, идет незнакомой дорогой.
Тут Эрик Михайлович увидел Евсея Наумовича. А увидев, шагнул навстречу, широко улыбаясь и раскинув руки. Поздоровался сердечно, крепким мужским рукопожатием, отстранив в сторону левую руку с книгой в светло-зеленом переплете. И в ответ на вопросительный взгляд Евсея Наумовича пояснил с восторгом:
– Георгий Иванов, «Петербургские зимы». Прижизненное парижское издание. 1928 год. Со старым правописанием. Цены ей нет, – и рассказал, как, проходя мимо Владимирского собора, заметил на каменной балюстраде груду барахла, что продавала какая-то бабка – кофеварку, щипцы, отвертки, игральные карты, резиновые боты, – и, среди всей этой дребедени, библиографическую редкость.
– Десять рублей просила, – продолжил Эрик Михайлович. – Дал ей пятьдесят и убежал. Начал читать в метро и не оторваться. Смеюсь в голос, пассажиры смотрят, как на психа, а я удержаться не могу. Как он описывает приезд Мандельштама в Петербург! В клетчатых штанах, желтых штиблетах, с бутербродом в руке вместо спертого в поезде чемодана. Настоящий поэт! На Евсей, дарю!
– У меня есть «Петербургские зимы», правда, современное издание, – промямлил Евсей Наумович, все еще находясь во власти своих тревожных раздумий. – Замечательная проза. Он и поэтом считался значительным среди акмеистов.