Сезон дождей
Шрифт:
– Кто? Мандельштам? – скованность приятеля озадачила Эрика Михайловича.
– Георгий Иванов, – ответил Евсей Наумович. – Кстати, и Мандельштам считался акмеистом. Правда, недолго. Очень уж ему нравилось хаживать в «Бродячую собаку».
– Слушай, а почему бы и нам не отправиться в «Собаку»? – озаренно воскликнул Эрик Михайлович. – Раз мы тут рядом. Я вечность там не был.
Евсей Наумович угрюмо вздохнул.
Они шли вдоль гостиницы «Европейская», вдоль озябшего строя автомобилей, чьи лакированные тела, потупив глазища-фары, стыли в покорных позах.
– Послушай, чем тебя смущает мое предложение? – спросил Эрик Михайлович.
– Какое предложение? – Евсей Наумович боком взглянул на приятеля.
– Насчет
– Мне сейчас не до этого, Эрик, – сухо проговорил Евсей Наумович.
– Понимаю. Ну, как знаешь. Так чем закончилась твоя встреча со следователем? Для чего ты меня высвистал из уютного кабинета в эту зимнюю хлябь? – Эрик Михайлович повертел в руках книгу и, растопырив карман куртки спутника, просунул в него свой подарок. – Я слушаю, Евсей. Только все по-порядку.
– С момента, когда я получил повестку следователя? – Евсей Наумович усмехнулся.
– С момента, когда ты получил эту чертову повестку, – подтвердил его собеседник.
– Хорошо, – со значением в голосе проговорил Евсей Наумович. – У меня в то утро было превосходное настроение. В гостях сидело славное существо женского пола.
– Ну, старый козел! – Эрик Михайлович игриво коснулся приятеля плечом. – О деле рассказывай, о деле.
Евсей Наумович запнулся. Он уже готов был выложить все, что он знал о поведении человека, которому неизменно поверял все свои тайны и который так коварно этим воспользовался. И в то же время Евсей Наумович обрадовался ситуации, он даже облегченно вздохнул. За годы их дружбы Евсей Наумович не мог припомнить других столь щекотливых обстоятельств, как сейчас, на коротком пути до знаменитого литературного подвальчика «Бродячая собака». Правда, в далеком уже прошлом случалось, когда Евсей ревновал Наталью, ему казалось, что жена более чем благосклонна к его другу Эрику. Но та ревность была какая-то короткая, ленивая, в основе ее лежало скорее раздражение, вызванное самим присутствием Натальи в его жизни. С ее придирками, недовольством, женской холодностью. И лишь иногда в сознание Евсея вгрызался червячок, и его крушила подозрительность. Но не долго. Затем вновь его затягивали быт, работа, прочие интересы, а то и мимолетные увлечения другими женщинами. Что, в свою очередь, также отражалось на их с Натальей отношениях. Без улик и доказательств подозрения Натальи казались совершенно беспочвенными. Тем не менее она продолжала упрекать мужа в неверности с истовостью и упрямством, вызывая изумление не только Евсея, но и своих родителей.
Чисто вымытые витринные стекла гостиницы отражали фигуры двух давних друзей. Высокого, томного Эрика Михайловича в финской шапке с кокетливым козырьком и погрузневшего, в спортивной куртке с меховой оторочкой воротника Евсея Наумовича, который хоть и уступал приятелю в элегантности, но брал фундаментальностью и вальяжностью движений.
Швейцар «Европейской» в голубой униформе, покрытой коричневой накидкой, и в цилиндре под старину принял приятелей за своих постояльцев и предупредительно толкнул прозрачную дверь-вертушку.
– Мы, служивый, из другого постоялого двора, – пошутил Эрик Михайлович.
– Как изволите-с, – манерно отозвался швейцар. – А то загляните, угоститесь кофеем.
Эрик Михайлович благодарно улыбнулся и помахал швейцару рукой.
– Иногда чувствуешь, что ты не последнее дерьмо, – бросил он Евсею Наумовичу. – В такие минуты неохота уезжать во Францию, черную, будто она не в Европе, а на Берегу Слоновой кости.
– А когда ты отбываешь? – спросил Евсей Наумович.
– Когда, когда. Через неделю, я же тебе сказал. Ты, что, не слушаешь меня?
– Прости, все соображаю, с чего начать отчет о походе в прокуратуру.
– Он что, был суров, твой Мурженко?
– Поначалу нет, сама любезность, – взял разбег
Рассказал, как Мурженко заполнял протокол, словно впервые увидел гражданина Е. Н. Дубровского. Повторил обстоятельства, при которых в мусорном баке двора обнаружили мертвого младенца-мальчика.
– Так в чем же тебя обвиняют, Севка? – перебил Эрик Михайлович изложение уже знакомой истории. – Конкретно! В чем?
– В подстрекательстве к преступлению. Статья такая есть.
– В подстрекательстве?! – Эрик Михайлович остановился и озадаченно посмотрел на приятеля. – И кого ты подстрекал?
– Женщину. Избавиться от ребенка. Сюда можно привязать и понуждение к преступлению. И даже соучастие, – со злой иронией добавил Евсей Наумович. – Вот уже несколько статей.
Они остановились у ступеньки лестницы, ведущей в подвал, где размещалось Арт-кафе «Бродячая собака». Лет пятнадцать назад Евсей Наумович иногда помогал группе энтузиастов – литераторов и художников – восстанавливать полуразрушенный подвал в бывшем Доме Жако, на пересечении улицы Ракова с площадью Искусств. Приют петербургской богемы первой четверти прошлого века, названный по чьей-то прихоти «Бродячей собакой», связывал судьбы множества славных имен, представляющих пеструю картину российской культуры того времени. В основном – поэтов. Кто только сюда не заглядывал. И Кузьмин, и Ахматова, и Бенедикт Лифшиц, и Нарбут, и Гумилев. И Георгий Иванов, и Сологуб. Маяковский, Есенин, Клюев. Гиппиус, Ходасевич, Мережковский. Весь Серебряный век русской поэзии. Бывал здесь и двадцатилетний красавец-поэт Леничка Каннегиссер, возможно, именно отсюда он и направился стрелять в Урицкого, первого председателя Петроградского ЧК. А споры и программные заявления разных литературных течений! Еще подвальчик славился своими пьянками и мордобоем, с вызовом полиции, а впоследствии и милиции. Не говоря уж о людях с маузерами и в кожанках, с их облавами и арестами.
– Знаешь, чем славен этот подвальчик сейчас?
– Знаю. Дорогим кофе. Дорогим и невкусным, – ответил Эрик Михайлович. – Но нас не испугать.
– Еще подвальчик славен своим туалетом, – пояснил Евсей Наумович. – Директор где-то раздобыл водопроводный кран и раковину тех благословенных времен. Бронзовые колесики, какие-то трубки. Настоящие, не стилизованные. Кажется, что только-только туалет оставили. Бенедикт Лифшиц или Блок.
Евсей Наумович замешкался на первой ступеньке и через плечо взглянул на приятеля.
– Послушай, здесь и впрямь никудышная кухня. А тут рядом, у Михайловского сада, отличный междусобойчик.
– Раз все началось сегодня с Георгия Иванова – останемся здесь, – решительно констатировал Эрик Михайлович.
Евсей Наумович покорился. С некоторых пор он как-то избегал сюда приходить. И дело вовсе не в ценах кафе – кафе как кафе, пожалуй даже не плохое. Просто здесь в сознании Евсея Наумовича возникали какие-то странные ассоциации с его собственной судьбой. Попадая сюда, он невольно вспоминал о своем так и не начавшемся писательском пути. О незавершенной научной работе. Такая же судьба постигла и диссертацию на основе архивных изысканий. А ведь какая была оригинальная идея – проследить судьбы реальных прототипов героев произведений классической литературы!
Этот ворох прошлых неудач обострялся в «Бродячей собаке» особым болезненным укором. Конечно, это был уже не тот подвальчик, описанный во многих мемуарах, посвященных Серебряному веку. Сейчас это было вполне благополучное коммерческое заведение, стилизованное под старину – с коврами, живописью, с забавными литературными поделками и муляжами в нишах стен. Да другим он и не мог быть – иные настали времена.
Тем не менее аура каким-то образом сохранилась, повергая Евсея Наумовича в печаль невольного самоанализа. И претензии, которые он собирался выставить своему другу, здесь казались совершенно неуместными.