Сфера

Эггерс Дэйв

Они сидели в библиотеке – одни, не считая ее зрителей. С гибели Мерсера, вот уже ровно неделю, аудитория была стабильна – около двадцати восьми миллионов.

– Да, спасибо, – сказала Мэй, каждое слово взвешивая, воображая, как президент государства, что бы ни случилось, отыскивает золотую середину между чистой эмоцией и тихим достоинством, наигранным самообладанием. Она воображала себя президентом. У нее с президентами много общего – ответственность перед массами, власть влиять на глобальные события. Со статусом пришли и новые кризисы, президентского масштаба. Кончина Мерсера. Срыв Энни. Мэй подумала про семейство Кеннеди. – Кажется, меня еще не накрыло, – сказала она.

– Может

и не накрыть – или не сразу, – ответил Бейли. – Горе не приходит по расписанию, как бы нам этого ни хотелось. Но, пожалуйста, не вини себя. Надеюсь, ты себя не винишь.

– Да как бы трудновато не винить, – заметила Мэй и поморщилась. Президенты так не говорят, и Бейли вцепился в эту реплику зубами:

– Мэй, ты хотела помочь очень неуравновешенному, антисоциальному молодому человеку. Ты и другие участники протянули ему руку помощи, попытались вернуть его в объятия человечества, а он вас отверг. Мне кажется, самоочевидно, что ты, если уж на то пошло, была его единственной надеждой.

– Спасибо, что ты так говоришь, – сказала она.

– Скажем, ты врач, приходишь лечить больного, а больной при виде тебя прыгает в окно. Едва ли тебя можно упрекнуть.

– Спасибо, – повторила Мэй.

– А твои родители? Они ничего?

– Нормально. Спасибо.

– Приятно было повидаться на панихиде?

– Приятно, – сказала Мэй, хотя еле перемолвилась с ними словом тогда и ни словом не обменялась с тех пор.

– Я понимаю, что между вами пока дистанция, но со временем она исчезнет. Дистанции всегда исчезают.

Мэй благодарила судьбу за Бейли, за его силу и невозмутимость. В эту минуту он был ей лучшим другом и немного отцом. Она любила родителей, но у них не было мудрости Бейли, не было его силы. Она благодарила судьбу за Бейли, и за Стентона, и особенно за Фрэнсиса, который всю неделю от нее почти не отходил.

– Такие вещи прискорбны, – продолжал Бейли. – Ужасно меня бесят, честно говоря. Я знаю, что это соображение на полях, и понимаю, что это мой конек, но вот правда: этого никогда бы не случилось, если б у Мерсера был беспилотный автомобиль. Они программируются и ничего подобного не допускают. Такие машины, как у него, вообще надо запретить.

– Это точно, – сказала Мэй. – Пикап этот придурочный.

– Тут, конечно, дело не в деньгах, но ты знаешь, сколько будет стоить ремонт моста? И сколько уже потратили на уборку под мостом? А посади человека в беспилотный автомобиль – и у него нет ни единого шанса на самоуничтожение. Машина бы попросту заглохла. Прости. Зря я опять на кафедру взгромоздился – я понимаю, что к твоему горю это не имеет касательства.

– Все нормально.

– А он торчит один в какой-то хижине. Ну естественно, он в депрессии – он же сам себя загнал в безумие и паранойю. Когда приехали участники, этот парень был уже безнадежен. Вокруг ни души, сидит в горах, где до него не могут достучаться тысячи, миллионы тех, кто наизнанку бы вывернулся, лишь бы ему помочь.

Мэй подняла лицо к витражному потолку – к сонмам ангелов – и подумала, что роль мученика Мерсеру понравилась бы.

– Его столько народу любило, – сказала она.

– Куча народу. Ты видела комментарии и некрологи? Люди хотели помочь. Пытались помочь. И ты пыталась. И попытались бы тысячи других, если б он им позволил. Если отвергать человечество, отвергать все доступные инструменты, всю возможную помощь, непременно случается плохое. Отвергаешь технологию, которая не дает машинам прыгать с утесов, – и прыгаешь с утеса физически. Отвергаешь

поддержку и любовь сострадательных миллиардов – и прыгаешь с утеса эмоционально. Верно же? – Бейли выдержал паузу – видимо, ждал, пока оба они впитают его своевременную и стройную метафору. – Отвергаешь группы, людей, слушателей, которые хотят дружить, сопереживать и заключить тебя в объятия, – и катастрофа неминуема. Мэй, этот юноша явно страдал тяжелой депрессией и отчуждением, он не умел выжить в нашем мире, в мире, который семимильными шагами движется к общности и единству. Мне жаль, что я его не знал. Хотя как будто немножко знал – я же смотрел в тот день. Но все равно.

Бейли испустил утробный вздох бесконечного расстройства.

– Знаешь, несколько лет назад меня посетила идея: я решил, что за свою жизнь постараюсь узнать всех людей на Земле. Всех до единого, хотя бы чуть-чуть. Пожать руку, сказать привет. И когда меня осенило, я решил, что взаправду смогу. Ты ведь понимаешь, до чего это притягательный план?

– Абсолютно, – сказала Мэй.

– Но на планете семь с лишним миллиардов людей! И я произвел подсчеты. Долго крутил-вертел, в результате вышло так: если я буду тратить по три секунды на человека, выйдет двадцать человек в минуту. Тысяча двести в час! Неплохо, да? Но и в таком темпе за год я узнаю всего 10 512 000 людей. В таком темпе мне на знакомство со всеми понадобится 665 лет. Печально, да?

– Да уж, – сказала Мэй. Она и сама проводила такие подсчеты. Достаточно ли того, что некая доля человечества видит ее? Чего-то же это стоит.

– Так что мы должны удовольствоваться теми, кого знаем и можем узнать, – сказал Бейли, снова шумно вздохнув. – Удовольствоваться знанием о том, сколько же на свете людей. Их невероятно много, нам есть из чего выбирать. В лице твоего злополучного Мерсера мы потеряли одного из огромного множества людей, что напоминает нам о великой ценности жизни и ее изобилии. Я ведь прав?

– Ты прав.

Мэй рассуждала похоже. После смерти Мерсера, после срыва Энни, когда Мэй было так одиноко, в ней вновь разверзся провал, еще безбрежнее, еще чернее. Но зрители со всего мира протянули ей руку помощи, поддерживали ее, слали смайлики – миллионы, десятки миллионов, – и Мэй поняла, что это за провал такой и как его залатать. Провал – это незнание. Не знаешь, кто полюбит тебя и надолго ли. Провал – безумие незнания: не знаешь, кто такой Кальден, что в голове у Мерсера, что в голове у Энни, что она задумала. Мерсера можно было спасти – Мерсера спасли бы, – сообщи он, что у него в голове, впусти он к себе Мэй и весь мир. Незнание – корень безумия, одиночества, подозрений, страха. Но все это решаемо. С приходом прозрачности мир познал Мэй, прозрачность сделала Мэй лучше, приблизила, хочется верить, к совершенству. Теперь за Мэй последует весь мир. Полная ясность даст полный доступ, не останется больше незнания. Мэй улыбнулась: как все просто, как чисто. Бейли улыбнулся вместе с ней.

– Итак, – сказал он, – к вопросу о дорогих нам людях, которых мы не хотим терять. Я знаю, что вчера ты навещала Энни. Как она? Без изменений?

– Все то же самое. Ты ведь знаешь Энни. Она сильная.

– Еще какая сильная. И она так для нас драгоценна. И ты тоже. Мы всегда будем с тобой и с ней. Я понимаю, что вы обе это знаете и так, но хочу повторить. «Сфера» никогда вас не оставит. Ага?

Мэй еле сдерживала слезы.

– Ага.

– Ну и ага, – снова улыбнулся Бейли. – Пора идти. Нас призывает Стентон, и я думаю, всем нам, – тут он кивнул на зрителей Мэй, – не помешает отвлечься. Ну как, вы готовы?